Улица Сапожников
Шрифт:
— Кому надо, а кому не надо, — сказал Андрюшка. — Ты сам-то кто? Писарь?
— Нет, — сказал Ирмэ. — Я кузнец, коваль. А писать знаю.
— И читать знаешь?
— И читать знаю.
— Ну-ка, прочти-ка, что он там пишет. — Андрюшка достал из-за пазухи лоскуток бумаги.
При слабом свете зажигалки Ирмэ разобрал первые два слова, написанные кривыми крупными буквами: «Родителю нашему…» Дальше все стерлось, слилось в сплошное серое пятно.
— Давно оно у тебя? — возвращая Андрюшке письмо, спросил Ирмэ.
Андрюшка аккуратно
— На Пасху получили. От батьки, с фронту, — пояснил он.
— Кто-нибудь прочитал?
— Поп прочитал. Сказал — батька жив и кланяется. С Деникиным, сказал, воюет.
— Кто такой Деникин, знаешь? — спросил Хаче.
— Известное дело, — сказал Андрюшка, — генерал.
Ирмэ прислушался: навстречу, все усиливаясь, шел гул. В этом гуле были и свист, и хрип, и стук, и стон, и вой, и плач. «К лесу подходим, — понял Ирмэ. — Лес шумит».
Андрюшка остановился.
— Тут, — тихо сказал он. — Пришли.
— Бандиты-то где же? — топотом спросил Ирмэ.
— Вона.
Андрюшка показал куда-то в темноту.
— Видишь — огни?
Верно, на опушке леса, там, где раньше стоят барак военнопленных, — барак прошлым летом мужики разобрали на дрова, — светились огни костров — три, четыре огня, не очень ярких. Костры, видать, потухали, а топлива никто больше не подкладывал. То ли лень было бандитам рубить сучья, то ли — спали.
— Итти ближе, — сказал Иоганн, — так не видно.
— Их мало тут, — сказал Андрюшка, — Они ноне в Кобылье гуляют.
— Кто-нибудь же есть, раз огни, — сказал Хаче. — Пошли. А ты, Апдрюшка, греби до хаты.
Они не шли — перебегали, скрючившись в три погибели, держа винтовки навесу. С разбегу плюхнулись в овраг. Приподнялись, отряхнулись, осторожно выглянули. Вокруг костров ходили люди — длинные и короткие тени скакали с места на место. За кострами черной глыбой стоял лес.
— А верно, — сказал Ирмэ, — их тут немного.
— Так они ж в Кобылье гуляют, — сказал Андрюшка.
— Это еще что? — сказал Хаче. — Ты, хозяин, чего здесь? Марш домой!
— Погоди, — не спеша сказал Андрюшка, — погляжу маленько и пойду.
— Нечего тут, — сказал Хаче, — проваливай.
Андрюшка только плотнее прижался к земляному боку оврага.
— А тебе что? — сказал он. — Денег стоит?
Иоганн открыл подсумок и вынул бинокль. Бинокль был старенький, тот самый, который когда-то торговал у него Ирмэ. Он подвинтил какие-то колесики, приладил бинокль к глазам и принялся сосредоточенно смотреть на бандитов. Иногда, но отнимая от глаз бинокля, он коротко говорил:
— Пьют! Винтовки в один вяжут. Играет на гармошке.
На опушке в самом деле кто-то заигран на гармошке. Играл он что-то деревенское, грустное и тягучее. Два-три голоса подхватили мотив, негромко запели. Гармошка — на басах — грустила и жаловалась, как человек, а люди — хрипловато, чуть пьяно — вторили ей. И лес шумел.
— И-эх, — вздохнул Андрюшка. — ладно играют черти.
Вдруг гармонист резко, бее; перехода, заиграл плясовую. Начал он с частой мелкой дроби, будто горох сыпал из мешка: так-так-так-так. Оборвал. И снова начал, но уже медлительно, плавно. Не гармошка наяривает — пава плывет.
— Дай-ка бинокль, — сказал Ирмэ.
Иоганн дал Ирмэ поглядеть в бинокль — и вдруг все пропало: костры, бандиты, лес. Тьма лезла в глаза. А вдали — не видать где — играл гармонист.
— Которая-то сторона приближает? — сказал он. — Я что-то забыл.
— Ты с малой стороны гляди, — сказал Иоганн.
Ирмэ перевернул бинокль. Посмотрел — и прямо осел. Бандиты были совсем близко, — ну, рукой достать. Тьфу ты!
— А хитрая она штука, бинокль, — сказал он Иоганну. — Небось, почище очков?
И лесная опушка, и костры, и бандиты встали перед Ирмэ четко, будто рядом. Он видел отдельные деревья, высокие, смолистые сосны, стволы их отсвечивали от костров. Костров всего было три. Но два, которые поближе, еле тлели, потухали. Вся бандитская орава — человек сорок — собралась вокруг третьего костра. На него навалили столько хворосту, соломы, сучьев, что почти совсем было заглушили огонь Но огонь не сдавался. Он вырывался из всех щелей. Он лез, полз, карабкался вверх, — ветер был хорошим поддувалой, — и вот вырвался, пролез, и костер запылал сразу и весь, от основания до верхушки. Огонь гудел, шумел, трещал, лаял. Казалось, сейчас запылает все вокруг — трава, деревья, лес.
Но бандиты — те хоть бы что. Они спокойно расселись, разлеглись вокруг костра. Один развалился у самого огня. Над ним вспыхивали и гасли искры, летали огненные лапы, дым волной обвивал его с головы до ног, а он лежал недвижно, колодой, большая дылда в больших сапогах. Неподалеку стоял другой бандит — Ирмэ хорошо его видел, — хват в галифе, в куртке офицерского покроя, в желтых, до колен зашнурованных сапогах, невысокий коренастый, бритый, с английскими, тщательно подстриженными усиками. «Городская птица», подумал Ирмэ. Заложив руки в карманы брюк, крепко поставив кривые короткие ноги, с папиросой в зубах, он стоял, смотрел, сощурившись от дыма, на спящего дылду и улыбался. Потом подошел и носком сапога пнул его в бок. Тот не пошевелился — спал. Франт что-то сказал. Вокруг загоготали.
— Ржут, жеребцы, — проворчал Хаче.
— Балуют, — сказал Андрюшка.
Ирмэ поискал гармониста., Ага! Вот он! Шагах в десяти от костра на пне сидела свинья и играла на гармошке. Ирмэ удивился: до чего похож! Пухлые, будто надутые щеки, заплывшие узкие глазки, короткая шея, нос пуговкой — свинья-свиньей. Он низко склонился над гармонью, с остервенением рвал меха и, играя, притопывал ногой. Вокруг сидели бандиты. Было тут всякой твари по паре — и юнцы, совсем мальчишки, чубатые, щеголеватые, и бородачи в армяках и в бараньих шапках. Всего больше было парней лет в двадцать — двадцать пять — дезертиры. Эти были в шинелях.