Улица Сапожников
Шрифт:
Один бандит, раздувая меха гармошки, играл. Другой бандит — в гимнастерке, без шапки, чуб на глаза — плясал. Плясал он так, что Ирмэ залюбовался. «Лихо пляшет, собака!» думал он. Выступил бандит лениво, как бы с истомой: он медлительно и плавно прошел раз по кругу и остановился, стал. Опустив голову, руками упершись в бока, он стоял, смотрел на носки своих лакированных сапог и скучал, ждал чего-то. Гармонист заиграл быстрей. Несколько голосов запело. И вдруг плясун чикнул, топнул и пошел. Не дошел — рванулся. И следом гармонист
— Во пляшет! — восхищенно прошептал Андрюшка.
— Сначала человека режет, потом танцует, — проворчал Иоганн. — Бандит!
— Рыжий, слышь-ка, — сказал Хаче. — Ты с биноклем — так примечай. Понимаешь? Потом доложить-то надо будет. Пулеметов не видать?
Пулеметы были. Два пулемета, стволами повернутые на деревню. Но Ирмэ смотрел не на них. Ирмэ смотрел на плясуна. Знакомая морда. До чего знакомая морда! Где же он его видел? Когда?
К плясуну подошел франт в желтых сапогах. Он хлопнул его по плечу и что-то сказал. Плясун загоготал, мотнул готовой. «Петруха!» крикнул он так громко, что даже в овраге слышно было.
«И голос знакомый», подумал Ирмэ.
На крик отозвался бандит в форменной фуражке, плотный дядя с плоским лицом, нос поленом, усы ребром. Ого! Усатый стражник, никак? Белоконь? И сразу же Ирмэ узнал и того, плясуна: Степа! Слободской Степа!
— Хаче, — сказал он, — глянь-ка в бинокль вот на того, в гимнастерке. Узнаешь?
Хаче посмотрел.
— Узнаю, — спокойно сказал он, — Степа.
«Значит, так. Верно. Степа. Слободской Степа. — Ирмэ усмехнулся. — Молодец, Степа! Держись! В гору идешь, Степа! Так. Так».
Ирмэ осторожно нащупал винтовку, приставил к плечу, прицелился. Хорошо стоит, собака, четко стоит. Эх, кабы можно! Нажал собачку — и…
— Очумел? — сказал Хаче.
— Чего? — Ирмэ быстро убрал винтовку.
— Никак, палить собрался?
— Кто палить? — встревожился Иоганн. — Нельзя палить, не смей!
— Еще что! — проворчал Ирмэ. — Скажет Цыган! Тоже!
— Ты, рыжий, дурака-то не валяй! — сказал Хаче. — Понял?
— Ладно, — буркнул Ирмэ. — Помалкивай.
Андрюшка, пошевелился и тихо заговорил.
— Пришли это они, — заговорил он, будто продолжая прерванный рассказ, — а Семен-то уж спать лягает. «Давай, — говорят, — самогону и денег пять тысяч, николаевскими, а то — гляди». А Семен-то и говорит…
— Погоди, Андрюшка. — сказал Ирмэ. — Не лезь.
Усатый стражник встал и подошел к Стене. Он был пьян и качался, но лицо у него было такое же, как всегда, плоское и хмурое, скучное лицо. Он подошел к Степе и остановился.
— Петруха! — сказал Степа. Он кричал, хотя усатый стоял рядом. — Петруха! Друг! Спляши-ка, а?
Усатый глядел на Степу оловянными глазами и, видимо, ничего не понял, ни в зуб.
— Петруха, а, Петруха, — голос у Степы стал жалобный, тихий, — будь другом, а? Вот так, а?
Степа присел. И, глядя на него, усатый тоже присел. Степа поднялся — и усатый поднялся. Степа снова присел — и усатый снова присел.
— Вот так! — кричал Степа. — Вот так!
Они долго приседали друг перед другом, усатый и Степа. Наконец Степе надоело. Он хватил усатого сапогом по животу. Тот, крякнув, повалился.
«Забавляется, вор, — думал Ирмэ. — Вали, брат. Вали, покуда к стенке не приставили».
— «Нету, говорит», — продолжал шопотом Андрюшка, — «как хотишь, — хотишь — бей, хотишь — режь, а денег, говорит, нету…»
— Погоди, Андрюшка.
Усатый повалился, а Степа склонился над ним и напевно, как поп, затянул:
— Упокой, господи, душу раба твоего…
Ирмэ вспомнил, как тогда ночью, у реки, Степа мигал ему прозрачным, светлым глазом, подло так, воровато. А потом угнал Герша куда-то к черту в Сибирь. И — героем ходил: ай да мы.
— Скоро итти, — сказал Иоганн. — Пора.
Потом, — он не забыл, нет, — как Степа ловил его у моста. Он, Ирмэ, залез тогда под фургон, а Степа, — пьяный, на груди — Георгий, через плечо — гармонь, — бил сапогом по колесу фургона и кричал: «Вылазь, говорю!»
Положив палец на курок, Ирмэ целился Степе в голову. Эх, кабы можно.
— Ошалел, рыжий! — крикнул Хаче. — Брось!
И рванул Ирмэ за плечо. Рванул сердито, что силы. Ирмэ качнулся, присел. И вдруг — бах — винтовка выстрелила гулко, будто в пустую бочку ударили.
Ирмэ испугался, похолодел. Что наделал-то, рыжий? Испугался, вскочил и — ходу. Он не видел, куда бежит, но впереди бежал Хаче, и Ирмэ помнил: не отставать. «Нельзя отстать! — думал он. — Только бы не отстать!»
Он бежал, бежал — и вдруг споткнулся. Споткнулся и упал. Упал и завопил от страха: он хотел подняться, а не смог, — на него навалился кто-то. Кто-то дышал ему в затылок, сухие цепкие пальцы сдавили горло, и голос, незнакомый, сиплый, — неужели Иоганн? — прошипел в самое ухо: «Убью, чорт!»
Глава четвертая
На привале
Ирмэ лежал на траве хмурый, злой и цыкал зубом.
«Так, рыжий. Показал ты себя. Разведчик. Такого, брат, разведчика к стенке надо. Иоганн верно говорит: расстрелять такого мало. Весь отряд ведь, шкура, подвел. Подошли к лесу, а бандитов-то и след простыл. Дураки они? Герш молчит. Хоть бы кричал. Хоть бы раз в зубы дал. А то — молчит. Да-а».