Улисс из Багдада

Шмитт Эрик-Эмманюэль

Когда мы вышли на этого человека — моряка с длинным коричневым телом копченой макрели, — он назначил встречу в следующий понедельник, в полночь.

В назначенный вечер я вперил взгляд в волны — черные, глубокие, враждебные. «Вот моя могила, — думал я, водя взглядом по подвижной плите темного мрамора, уходившей в бесконечность. — Через несколько дней я стану пищей для рыб. Слишком много я их съел, теперь настал мой черед».

Моряк подошел ко мне, улыбаясь:

— Вам повезло, погода будет просто девичья.

— Что

это значит?

— Что даже девушку не укачает при такой поездке.

— Ну, девушки способны выносить ребенка и родить, так что нечего болтать про их слабость! Ни один мужчина не вынесет того, что выпадает на долю женщины… Таскать младенца, который месяцами давит тебе на мочевой пузырь, вытолкать между ног четырехкилограммовый мешок, который раздирает чрево, — вам бы это понравилось? А они ничего, держатся! Мало того, начинают заново! Так что девичья погода — спасибо… Кесарево сечение не пробовали?

Он посмотрел на меня удивленно, потому что не понял моих слов. По выражению моего лица он догадался, что я боюсь.

— Успокойтесь, море гладкое как масло.

— Правда? Как кипящее масло?

Я показал на ветер, закручивавший гребни волн.

Он пожал плечами, позвал на подмогу Хабиба и Хатима, и втроем они стали грузить машину на палубу.

Во время этой операции я не мог оторвать взгляд от волн. От одного только взгляда на пляшущую неустойчивую поверхность воды я испытывал дурноту.

Упав духом, я сел по-турецки, чтобы помассировать себе лодыжки. Деликатное покашливание, потом более отчетливое, хотя и робкое, сообщили мне о присутствии отца — он стоял позади меня на причале.

— До встречи, сын, я жду тебя на том берегу.

— Нет!

— Иракец на корабле — это такая же нелепица, как курица у зубного врача или шотландец на благотворительном балу.

— Проводи меня, пожалуйста.

— Я непривычен к морю. Боюсь встать на смену этим кретинам Хатиму и Хабибу, которые за две недели заблевали все вокруг.

— Но, папа, тебя не может тошнить, ты же умер.

— Умереть — не значит избавиться от дурных воспоминаний. Напротив, ты становишься пленником дурных воспоминаний. Ты ни за что не заставишь меня взойти на эту посудину, и точка. Встретимся на той стороне. Я доберусь в Египет своим путем.

Он поспешно скрылся, ускользая от меня.

— Отплываем! — прокричал дылда с прожаренной солнцем кожей.

Две пары рук вырвали меня из оцепенения и швырнули на палубу.

Неоднократно выругавшись и разок помолившись, моряк запустил мотор, Хабиб и Хатим тем временем отвязывали швартовы. В соленом воздухе витал острый запах бензина.

Суденышко стало крениться, ерзать, переваливаться с боку на бок. Плюясь, сопя, хрипя, оно рывками продвигалось вперед, удаляясь от причала. Оно медленно заворачивало вбок. Мне казалось, оно хрупкое, как скорлупка ореха, и не сможет разрезать мелкую рябь, однако я успокоился насчет себя, ибо не слишком мучился от того, что покинул землю.

Потом мотор заурчал,

судно набрало скорость, наклоны корпуса стали медленнее, дольше, коварнее. Я, чувствовал, как меня поднимает к небу, — на секунду у меня возникло хмельное ощущение, как будто я стою на носу исполинского судна славной и гордой фигурой, свысока взирающей на океан, и не было страха, и мир готов был лечь к моим ногам, — но тут сердце выпрыгнуло из груди и оказалось у меня на губах.

Я рухнул на палубу, зашелся икотой, горлом пошла желчь. Руки и ноги не слушались меня. Я застыл. Паралич свинцом сковал меня.

— Господи, умертви меня! Немедля, Господи! Немедля!

В этот момент чья-то рука ухватила меня за плечо и повернула к себе: я увидел ухмылку на лице Хабиба, который, хихикая, предлагал мне опиум.

Без колебания я мигнул.

Он протянул мне трубку. Я с жаром втянул воздух и почувствовал, как быстро становлюсь легче.

На пятнадцатой затяжке, в такт наступившему блаженству, суденышко взмыло над волнами, напрягла паруса и устремилось к звездам, держа курс прямо на луну.

Мы парили.

Хабиб хохотал.

Мы оставили зловещий океан и плыли в небесах. Суденышко больше не бросало.

Когда мы поравнялись с одиноким пухлым облаком, лениво парившим в пустоте, оно вздрогнуло от удивления, завидев нас, подобралось от страха и умчалось проворнее пескаря.

Хатим закричал ему: «Мэн, оу, мэн!» — но облако не обернулось.

Немного погодя ко мне с нежной улыбкой склонилась луна, глаза у нее были как у моей матери, а губы — как у Лейлы. Кажется, луна хотела даже поцеловать меня, но порыв ветра подхватил наше судно и помешал ей.

Что было дальше, я не помню…

6

Неделю спустя Хабиб и Хатим в полубессознательном состоянии доставили меня на место, в замызганный гараж на окраине Каира, столь обширного, шумного, людного, столь богатого крепкими и разнообразными запахами, что я тут же принял эту окраину за центр города.

— Ну, бывай, мэн, приятно было познакомиться.

— Прощай, Саад. Жаль, что не хочешь работать дальше, у нас вышла классная команда. Мой совет: не пробуй больше опиум.

— Не надо, мэн, не стоит. Слишком уж тебя вставило…

— Ну, ты тащился… По максимуму… Даже завидно стало, а?

— Да уж, мы позавидовали, мэн, это точно!

— Ну, если передумаешь, мы едем обратно в Багдад через неделю. О'кей? Через неделю. А так, привет отцу.

— Да, мэн, обнимай папашу. Клевый старик, да… Блин, вот уж была покатуха!

Чтобы наверняка с ними больше не встречаться, я брел несколько часов подряд куда глаза глядят, с одной незнакомой улицы на другую, по дорогам на сваях, висящим над другими дорогами, вдоль бесчисленных блочных домов с недостроенными верхними этажами, где с годами появятся новые этажи, — шел, стараясь стереть из памяти все приметы места, где меня оставили.