Улисс из Багдада
Шрифт:
Я сел за руль, устроил их на заднем сиденье, и сначала они выглядели как две вытащенные на берег рыбы. Я тронулся с места. После трех-четырех толчков машины их стало выворачивать. Я помогал им облегчиться. Еще после трех или четырех таких остановок они заснули непробудным сном.
Поскольку, чтобы вести машину, я разулся, на пассажирском сиденье немедленно появился отец и стал восхищенно лепетать, трогать изумленными пальцами ручки машины.
— Обожаю эти деревенские машины с четырьмя ведущими колесами.
— Внедорожники?
— Вот именно. Признайся, сегодня утром
— Как ты их называешь?
— Саад, сын мой, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, испарина звезд, ты прекрасно знаешь, кто такие лотофаги, я ведь не раз читал тебе про них, когда ты был молод. Ну же, вспомни. Ты жадно просил меня читать эту историю, настолько она тебе нравилась.
— Мне?
— «На десятый день Улисс и его спутники оказались в стране пожирателей цветов, и звали их лотофаги. Эти люди едят лотос во время трапезы. Но кто попробует этот плод, сладкий как мед, тот не захочет больше возвращаться домой и давать о себе вести, но будет упорствовать и останется с лотофагами, поглощая лотос, предав забвению дорогу назад».
— Ах да, «Одиссея»…
— «Одиссея», сынок, первый рассказ о путешествии в истории человечества. Странствие описано слепцом, Гомером, что доказывает, что лучше описывать воображаемое, чем увиденное воочию.
— Лотос заставляет забыть о возвращении… Ты думаешь, наркотик всегда заставляет забывать цель?
— Иногда результат еще круче, сынок. Он помогает забыть, что цели нет.
Несколько километров подряд я размышлял.
— Все это не для меня, — подытожил я, — лотос, опиум, кокаин и прочие штуки.
— Рад слышать это.
В этот момент Хатим и Хабиб застонали.
— Тормози, сынок, они сейчас описаются.
Я нажал на тормоза и открыл заднюю дверь. Они вывалились из машины и на четвереньках поползли в канаву. Пока они шумно опорожнивались, отец поднял глаза к небу.
— Вот в этом, должен признаться, одно из редких преимуществ загробной жизни: у мертвых кишки не подводят.
Они вернулись к машине и потребовали курить.
— Нет, у нас нет времени!
— Саад, не дашь курить, мы не покажем тебе короткий путь и объезды. Ты никогда не увидишь Каир.
— Никогда, мэн, никогда!
— Ладно, курите…
С ловкостью наркоманов в период ломки они набили трубки и начали тянуть дым.
— О-о, мэн, о-о!
— Да…
— Да, мэн, да…
— Да!
Отец в раздражении пожал плечами и повернулся к ним спиной, погрузившись в созерцание пейзажа, песка и утесов.
— Слезы, а не диалог! Все их красноречие исчерпывается этими «йес» и «мэн», односложными словами и звукоподражаниями, которые они бесконечно тянут, как обезьяна трясет кокосовую пальму. Ах, что за грустные времена… Смотри на них хорошенько и слушай, сын, пусть они, по крайней мере, хоть внушат тебе отвращение. Деградацию замечают у других, а не у себя, она уродлива только на чужом лице. Если увидишь, как действует наркотик на близких, сам его принимать не станешь.
В течение недели путешествие шло в беспорядочном ритме, остановки по требованию («Покурить надо, мэн, надо покурить») чередовались с остановками по нужде: Хабиб и Хатим извергали содержание желудков через все отверстия. Отец прилежно, как зачарованный, следил за поносами и рвотами.
— Поразительна, сын, поразительна эта способность человеческого тела избывать все, что его загромождает. Жалко, они не могут срать ушами, тогда бы из них вышли все их поганые мысли.
— Папа, чтобы очистить голову, надо, чтобы в ней были хоть какие-то мозги!
— Ты прав, сынок.
— Бог велик: у тех, кто не слышит, между ушей воздух.
Несмотря на свое состояние — они с трудом различали часы, дни, иногда клали в штаны, а их бормотание становилось все более туманным, — Хабиб и Хатим по-прежнему указывали мне путь, просыпались вовремя — жизненный рефлекс, нужный для того, чтобы выклянчить себе удовольствие и снова погрузиться в гипнотический транс. Благодаря их уловкам и моему неустанному шоферскому бдению мы без помех выехали из Ирака, попали в Саудовскую Аравию, где после нескольких дней пути через пустыни, а потом горы достигли берега Красного моря недалеко от Акабского залива.
— Представляешь себе, сынок? Красное море! Думал, не доживу до того дня, когда увижу его своими глазами.
— В общем-то, ты не ошибся!
Отец смеялся долго, глубоким смехом, забыв о той искре, которая вызвала его, тем бесконечным смехом, что просто хочет сделать звучным и осязаемым счастье.
— Полюбуйся, Саад, один друг предупредил меня, что, когда смотришь на волны Красного моря, они кажутся синее других волн. Их синий цвет насыщенный, чистый, основательный, честный.
— Ты прав. В чем тут дело?
— Это не эффект реальности, а следствие слов. «Синий, как апельсин», подсказал французский писатель Элюар, потому что апельсиновый — полная противоположность синему цвету, это красный с примесью желтого. Синева Красного моря кажется тем синее, что его назвали Красным. Причина не в химии волн или света, а в химии поэтической.
Он обернулся и посмотрел на Хабиба и Хатима, валявшихся со стеклянным взглядом, почти без сознания.
— Если так пойдет дальше, они выкурят весь груз.
— Я думаю, Фахд эль-Гассад предвидел такой оборот. Уверен, он спрятал большую часть где-то в другом месте машины, под бампером, внутри сиденья, а часть, которую эти идиоты думают, что крадут, — это, в общем-то, порция, которую им выделил Фахд. Надо быть тонким психологом, чтобы стать выдающимся жуликом.
— И остаться им… Слава засранцу Фахд эль-Гассаду! И да смилостивится над ним Аллах.
За обменом шутками я пытался скрыть свои настоящие мысли: впервые столкнувшись с морем, я испытывал сильнейшие опасения. Доверить ли судьбу этим волнам? Почему не видно на той стороне, на горизонте, Египта? Ведь по карте расстояние казалось таким небольшим… Даже в бассейне я никогда не расставался с твердой опорой и теперь ждал испытания с тревогой.
Мне пришлось на день лишить двух моих спутников опия, чтобы они собрались с мыслями и вспомнили адрес перевозчика, который должен был перевезти нас с грузом на египетский берег.