Улпан ее имя
Шрифт:
– Как уехала из родного аула, ни разу не купалась!
– А дома? – спросила Шынар.
– Да ну, что – дома? Всегда какой-нибудь запрет найдется!
Они поплавали в спокойной прозрачной воде, еще не совсем прогретой в нынешнее лето, и от прохлады тела сделались упругими, подобранными. Улпан достала ногами дно и встала. Вода приходилась ей ниже груди. И Шынар встала рядом с ней.
– Ты прямо как девушка, которую муж еще не привел к себе в дом, – обратилась к ней Улпан. – Слушай, Шынар, а ты и в самом деле родилась под счастливой звездой.
– Я даже боюсь, –
– Да пропади пропадом то счастье, что у тебя не удержалось бы!
– Хотелось бы мне такую сестру, как ты.
– А мы и так словно близнецы. Лишь в том разница, что ты родилась шелковой, а я полотняной… – Она плечом коснулась плеча Шынар. – Сравни сама…
– Да ну тебя!
В этом месте со дна били студеные родники, и ногам стало холодно. Улпан широко взмахнула руками и снова поплыла. Шынар полюбовалась – как быстро, бросками, а тело ее в воде – белый мрамор. Шынар подумалось – плавает она так же смело, как ведет себя в жизни. И путь держит на самую середину озера, не боится.
Шынар плавала у берега, шлепая по воде ногами и ладонями, и снова близким становилось солнце, переливаясь в брызгах.
Улпан наплавалась и вернулась к ней:
– А ты бы меня вытащила, если бы я тонула?
– Что ты! Смотри – накликаешь!
– А если бы ты, я бы вытащила, за ногу.
– Лучше всего – не тонуть, Улпан. Ни тебе, ни мне.
На берегу они устроились в тени камыша на чистом золотом песке. Песок был нагрет солнцем, и так хорошо было вытянуть застывшие ноги… Они отжали мокрые волосы, связали их в узел.
– Ох, эти волосы! – пожаловалась Улпан. – Они у меня густые и жесткие, как хвост у хорошо откормленного жеребца! Расчесать могу только когда голову помою. А так – ни за что.
– А я в любое время. У меня и не густые, и не жесткие.
– Бог тебя всем наделил, не пожалел. Вот в Тобольске я каждый день ходила в баню, и голова на голову была похожа. А как в аул вернулась, где тут найдешь баню. Мне старуха-татарка говорила – нельзя мыть голову холодной водой, завшивеешь. Но пока бог миловал.
– Слушай, а баня – в самом деле хорошо? Асреп-агай требует – построим баню. Но Мусреп мимо ушей пропускает.
– Асреп в городе долго грузчиком работал, и Мусреп тоже. Конечно, должны построить. Пусть Асреп схватит Мусрепа за уши и заставит! Вот было бы здорово! Зимой и я бы приезжала к вам помыться!
– Твоему Мусрепу – лишь бы отговориться… Где, говорит, достану жженый кирпич, камень, большие бочки для воды. Отложил до осени.
– А ты не отставай от него. Не знаешь, что ли, как добиться, чего хочешь?.. Пусть они скажут, что нужно, я все заставлю найти через два дня!
– Не надо. Все ты и ты… Я хочу запрячь твоего Мусрепа!
– Вот бедняга! Значит, он дает себя запрячь?
Они обе рассмеялись, будто и в самом деле увидели Мусрепа, запряженного в арбу, во всей сбруе и с хомутом на шее. Отсмеявшись, Улпан забеспокоилась совсем по другому поводу:
– А как я заберу своего верблюжонка? В тарантасе не поместится, вести в поводу – устанет.
– Вместе с матерью заберешь.
– С матерью?
– А что же, сама будешь кормить его грудью?
– Иди ты…
– Не пойду. Мы давно решили – возьмешь и верблюдицу.
– Да? Чтобы говорили – Улпан поехала в гости и вернулась с верблюдицей и верблюжонком!
И Улпан неожиданно толкнула Шынар в грудь, и та свалилась в воду спиной, замахала руками и ногами, Улпан – к ней, но Шынар встала на дно, схватила Улпан сзади и несколько раз с головой окунула в воду.
Они гонялись одна за другой, брызгались, измазались в грязи и хохотали до того, что уже не могли, и только «бухали», как верблюжонок, когда выманивает соль. И ни та, ни другая не смогли бы ответить, спроси у них, отчего им так смешно и весело. А были это недоигранные в детстве игры, был запас нерастраченного смеха, а все это накапливается – так же, как горе, ненависть, месть, – и требует выхода.
Можно было бы сказать и то, что Улпан выросла без подруг, зная одни мальчишеские забавы и игры. А Шынар, с детства одетая в лохмотья, поневоле становилась замкнутой, мнительной, она стеснялась сверстниц. Они встретились и начали узнавать одна другую, и им радостно было это узнавание.
Остановиться было трудно… Гораздо веселее – продолжать брызгаться, топить, валяться в глинистой жиже, внезапно ошпаривать по мягким местам отломанной камышинкой. Измазались они уже так, что теперь невозможно было различить, кто из них мраморно-белый, а кто – шелковисто-смуглый.
– Хватит? – первой взмолилась Шынар.
– Хватит…
Они полезли в воду – отмыться, а потом вышли на берег, ни от кого не прячась, гордые своей обнаженной молодостью, своими безупречными телами, красотой и долгожданной, может быть, недолговечной, свободой.
Им жаль было расставаться с этим уходящим днем на озере, и одевались они медленно.
Вблизи от аула Улпан заметила почти готовый «алты-бакан» – качели из шести жердей и арканов. Джигиты, двое, жерди уже связали и теперь закрепляли веревки.
– Кто это? – спросила Улпан. – Разве есть у вас в ауле джигиты?
– Они из аула по названию «Больше четырех», пришли помочь. Вечером мы с тобой покачаемся.
– Что за аул – «Больше четырех»? Никогда не слыхала!
– Не слыхала? Не понимаешь?
– Понимала бы – не спрашивала!
– Что такое – четыре, знаешь? Прибавь еще один…
– Ну…
– Сколько получилось?
– Пять, сколько же еще!
– Вот пристала! – возмущенная ее непониманием, сказала Шынар. – Пять, пять! А как, по-твоему, я могу еще назвать аул старого Беспая? [53] «Больше четырех». Подожди, ты тоже будешь так называть.
53
Бес – пять; весь разговор строится на том, что женщине нельзя называть по имени старших мужчин, умерших особенно, – это считалось недопустимым.