Улыбка зверя
Шрифт:
Так что задним числом я могу вздохнуть облегченно — мне очень даже повезло. Кой черт вомчал, тот и вымчит, как говорится…
Но все-таки лучше бы я был посмелее. А то теперь вот терзает совесть. Знать бы наперед как дело сложится, конечно, я был бы посмелее. Я был бы просто храбрец. Как-то так с детства повелось, что храбрецом я не был никогда. Разве что в драках с Цейхгаузом, да и то пьяный. Лучше бы я с детства смелость вырабатывал…
Как же они над ним измывались! Был бы я попьянее, непременно не выдержал этих хамских издевательств и бросился в драку. И лежал бы теперь в морге. Но все-таки я попробовал на ощупь горлышко бутылки. Еще две-три рюмки, и я бросился бы на них. Конечно, если бы они оставили его и стали задирать меня. Но меня-то они не трогали и даже не взглянули ни разу. Я для них был ноль. Метр семьдесят, борода… Конечно, я сподличал, когда перестал с ним разговаривать. Удивительно то, что он был спокоен до конца. Бледнел все больше и больше, но был спокоен. Вот, черт подери, выдержка! Бывают же люди… Думаю, он не врал на счет своей военной службы и на счет Африки. Думаю, что не врал и тогда, когда, поглядев на меня внимательно, усмехнулся и сказал напоследок:
— Я их вычислял и уничтожал, как насекомых. При всяком удобном случае…
Он не рисовался, он был самим собой. Если бы я, к примеру, стал корчить из себя крутого и храбреца, меня бы мигом раскусили. В лагерях это, кажется, называется “бить по ушам”. Это когда кто-нибудь пытается выдать себя за нечто лучшее, чем он есть на самом деле, но потом не выдерживает роли. Человек не может долго выдержать разлуки с самим собой…
А она все тянула его за рукав. Было видно, что и она отчаянно трусит. Эти-то быки действительно были страшны. Тупы и страшны. Такие убивают не испытывая особенных эмоций. Именно как насекомые.
И все-таки я еще не вполне доверял ему. Он и пикнуть не посмел, когда один из этих четверых, самый маленький, а потому, вероятно, и самый вредный и злой, подошел и вылил ему на голову полфужера томатного сока. Ну и гогот поднялся за соседним столиком… Он стерпел и молча стал вытираться салфеткой. Я к тому времени уже почти допил свою отравленную водку, но пьянел слабо. Нервная была обстановка.
— Ладно, — сказал он каким-то придавленным голосом. — Надо убираться отсюда. Ты, Ада, иди подгони машину к выходу. Я приду через минуту…
Она поглядела на него с жалостью и мне показалось с легким презрением. Томатный сок все-таки… Какая уж тут серьезная любовь…
Она встала и быстро пошла к выходу. Один из этих четверых, маленький и вредный, поднялся было ее перехватывать, но тут сосед мой решился на отчаянный поступок. Он сам пошел к ним, как кролик. Он тоже был невысокого роста. Выше меня, конечно, поплотнее, пошире в кости.
— Братва! — сказал он почти с отчаянием, присаживаясь к ним за стол на краешек стула. — Позовите-ка официанта. Надо выпить мировую…
С этими словами он вытащил несколько сотенных бумажек. Долларов. Я мельком оглядел всех четверых. Заинтересованное презрение явственно читалось в выражении их лиц, иначе не скажешь. Все-таки они его достали. Все-таки они его раскололи на эти зеленые.
— Бутылку шампанского! — сказал он, этот Прозоров.
Или мне так почудилось? Прозоров перебирал в руках свои доллары, отложил одну купюру в нагрудный карман пиджака, а какие-то бумажки протянул одному из быков, рыжему и конопатому. В зале стало как-то очень-очень тихо, слышно было, как где-то за стеной позвякивают в мойке тарелки. Рыжий молча принял деньги, недоуменно стал их разглядывать.
— Дружков похоронишь, — серьезно сказал Прозоров, вставая. — Только чтоб все честь по чести… Духовой оркестр, венки и прочее… И смотри у меня! Я после зайду, проверю, как ты ухаживаешь за могилками…
Ну а потом все это и произошло. Кто мог ожидать? Честно говоря, я никогда не думал, что пистолет стреляет так оглушительно громко. До сих пор звенит в ушах, хотя прошло уже полтора часа.
Он в пару секунд, как робот какой-то в упор расстрелял троих, несколько мгновений раздумывал над четвертым, рыжим… Рыжий сидел с отвалившейся челюстью, журчащая струйка лилась из-под него на пол.
А он усмехнулся и — пошел к выходу.
Куда делась моя случайная знакомая, не знаю. Когда я опомнился и огляделся, ее уже не было. Это, конечно, к лучшему.
— Тебеньков! — крикнул сержант, скользя взглядом по лицам задержанных…
Это меня. На допрос к дознавателю. Я встаю и иду за сержантом на второй этаж. Навстречу нам по лестнице спускаются трое. Это те, один из которых нанес “несколько сокрушительных ударов”. Они теперь не так оживлены, по-видимому, начинает выходит давешний хмель.
Дознаватель молодой и какой-то несерьезный, похож на студента. Он привычным жестом вытаскивает свои бланки, обнажает перо. Пока он готовится приступить к своим служебным обязанностям, я успеваю подумать о том, что, может быть, ничего и не было, а только пригрезилось мне с пьяных глаз. Уж больно неправдоподобно. Положил троих и ушел на глазах у всех как ни в чем не бывало.
По крайней мере протокол, подписанный после двенадцати ночи, точно не имеет юридической силы. Я почему-то в этом убежден. Надо будет после справиться у знакомых юристов…
КОЛДУНОВ
Колдунов сидел в своем служебном кабинете, откинувшись на высокую спинку кожаного кресла и пусто созерцал потолок, не находя в себе никаких сил подняться и совершить хоть какое-либо действие. Он находился в ватном, полуобморочном состоянии, и лишь одна звенящая осой мысль билась в его голове:
“Бежать, бежать, бежать!”
Да, эта мысль теперь всецело овладела существом Колдунова.
Когда московские и местные осведомители донесли ему, что грядет тотальная проверка комбината и города Генеральной прокуратурой, а РУБОП собрал для данной проверки убийственные материалы, Вениамину Аркадьевичу открылось, что в жизни его наступила черная полоса, однако впоследствии, то бишь, сегодняшним утром обнаружилось, что полоса эта была белой… И всему причиной стали донесенные ему на ухо совершенно секретные сведения, будто им занимается отныне Федеральная служба безопасности. И не пустыми были эти сведения — ох, не пустыми! Как поведал компетентный информатор, дело с продажей военных технологий в США всплыло, причем всплыло в подробностях, и теперь, до процедуры ареста его, Колдунова, чекистам осталось выполнить лишь некоторые рутинные мероприятия, не более того…
Колдунов изможденно вздохнул, глядя на свои трясущиеся пальцы. Мелькнуло:
“Откуда прознали, как?”
Информатор, нагло содравший с него за свои услуги изрядный куш, уверял, что данные наверняка пришли из-за границы, где, как бы то ни было, а все-таки продолжала работать разведка пускай и разваленного государства, и в вероятность подобной версии Колдунов начинал верить все сильнее и отчетливее.
Советоваться же в данном ситуации было категорически не с кем. Не с Урвачевым ведь… Да, помочь ему отныне не мог никто. И призраки кошмарного воздаяния обступали Вениамина Аркадьевича все плотнее и сумрачней, повергая в истерику и ужас.