Улыбка зверя
Шрифт:
Ненасытимо сердце человеческое.
И знал про себя Урвачев, что недолго ему быть главой областного города Черногорска, что масштабы его личности несоизмеримы с этой скромной должностью, и, не успев еще вступить в свои владения, он чувствовал уже тесноту этих владений. А потому, улыбаясь и отвечая на приветствия своих земляков, он уже посматривал на них отчасти свысока, и это прибавляло ему раскованности и любезности…
— Друзья мои, — начал он, возвышаясь над столом. — Здесь собрались самые избранные и самые достойные люди, с которыми нам предстоит вместе пройти большой созидательный путь… Созидательный, но, к сожалению, и тернистый…
Собрание заинтересованно притихло, стараясь вникнуть не столько в смысл слов, сколько угадать по тону голоса истинные намерения Урвачева, вызнать его возможные планы по поводу будущих кадровых перемен.
— Скажу вам откровенно: нет человека, который прожил бы жизнь и не согрешил, — продолжал Урвачев.
Услышав эти слова, собрание оживилось.
— Истинно так! — не удержался и горячо поддержал Рыбаков. — Нельзя не согрешить, никак невозможно…
— Золотые слова! — восхитился и председатель облсуда.
— Одним афоризмом всю суть проблемы вскрыл, — прокомментировал прокурор Чухлый. — В самую душу проник!.. Все мы тут немножко грешники.
— Я не призываю вас к покаянию, друзья мои, — подождав, пока грешники немного угомонятся, снова продолжил Урвачев. — Я призываю вас к объединению. Все мы люди кое-чего добившиеся в этой жизни. У всех у нас есть кое-какое достояние, по-разному приобретенное нами…
— Большими трудами, Сергей Иванович, — влез прокурор. — Кровью и потом…
— Трудом и лишениями, — в тон ему сказал Урвачев. — Буду говорить без обиняков, все мы тут люди свои. Сейчас наверху декларируют диктатуру закона. Но когда это Россия жила по закону?
— Вот именно, — снова поддержал прокурор. — Когда?
— Мы живем нынче в эпоху удельных княжеств. А Русь в эпоху удельных княжеств руководствовалась не “Сводом законов”, а “Русской правдой”. По понятиям жили. “Аще кто кого на пиру рогом или чашей до смерти зашибет — не виновен…” И так далее… Так будем же и мы жить по “Русской правде”, то есть по справедливости… Это с одной стороны хорошо, но с другой чревато… Вот сейчас наверху готовится закон об амнистии капитала. Закон хороший, нужный и правильный. Но это не должно нас усыплять, мы-то с вами знаем цену всякому закону. Закон примут, а так называемая “русская правда” с ним не согласится, и что тогда?
— Отымут имущество, — ответил за всех прокурор.
— Да, — не удержался от улыбки Урвачев. — Именно “отымут”. И никакой закон нам не защита. Вот почему я призываю вас к сплочению. Время усобиц кончилось, нам нужно быть едиными и сильными. Вся реальная власть, по существу, собралась сегодня здесь… Единственную прореху нашел я, принимая городское хозяйство, и это очень опасная для нас всех прореха…
— РУБОП, — догадался Рыбаков. — Они под всех нас подкоп ведут…
— Мы отпускаем, они хватают, — посетовал председатель облсуда. — Мы отпускаем, они хватают… Беспредел какой то, честное слово!
— Да, — сказал Урвачем. — За ними пока еще есть реальная сила, их пока еще поддерживает столица. Но не век же такому быть. Уверяю вас, в очень скором времени враги наши, кем бы они ни поддерживались, будут повержены. Проколов у них — тьма! Да и внутренней грызни хватает. Так поднимем же первый тост именно за то, чтобы были повержены наши враги. Я, друзья, принципиально не пью, но за это выпью до дна…
— Виват! — крикнул Рыбаков, поднимаясь и протягивая через стол бокал.
Загремели отодвигаемые стулья, вся комната дружно встала с мест, зазвенел благородный хрусталь…
Но нет, не пришлось в этот раз нарушить обет трезвости Сергею Ивановичу Урвачеву.
Едва только Рыбаков, загодя целясь глазом в поросенка, выдохнул из груди воздух и понес рюмку к вытянутым жаждущим губам — дверь с громом распахнулась, и топот кованых ботинок хлынул в остолбеневшую комнату.
— Лежать, курвы! На пол! Всем лежать! — проорал во всю свою луженую глотку некто громадного роста, взмахнул коротким стволом автомата, страшно и яростно сверкнул очами из-под черной маски.
Тяжелой переспелой гроздью валился на пол начальник милиции Рыбаков и, право слово, видел при этом и слышал, как вскинулся с серебряного блюда жареный поросенок, брызнул дробными копытцами по столу, с визгом кинулся прочь и пропал навеки за разбитой дверью.
— В чем дело? — успел выкрикнуть Урвачев и мгновенно, получив разящий удар, оказался лежащим лицом вниз рядом с сопящим прокурором.
— Руки на затылок! Ноги! Ноги! — орала луженая глотка, и кто-то бесцеремонными пинками раздвигал ноги Урвачеву, чья-то кошмарная грязная подошва вдавила голову в пыльные дебри персидского ковра, а вслед за тем холодок наручников обжег ему запястья. Урвачев задыхался от пыли, ненависти и унижения.
Испуганная секретарша изумленными круглыми глазами глядела на шефа, когда его, крепко взяв под локти и, пригнув голову, выводили из кабинета.
“Дура! Дура! — ругался Урвачев в бессильной ярости. — Завтра же уволю к чертовой матери! Но и вы, субчики, ответите мне. Ох, ответите!.. По полной программе ответите…”
Он знал, что очень скоро все станет на свои места, что не позднее завтрашнего дня они на коленях приползут к нему извиняться за “недоразумение” и просить пощады. Но он не пощадит. Ох, не пощадит… Лютые казни будут в городе!..
Машина неслась по темным улицам, на поворотах Урвачева качало из стороны в сторону, он больно стукнулся скулой о что-то железное.
“Синяк будет… Тем лучше…”
Привезли, как и предполагал Урвачев, к зданию черногорского РУБОП. Пока вели по коридорам, жег белыми яростными глазами всех встречных, и многие, очень многие отводили взгляд.
И только попавшийся навстречу старичок-банщик, тот самый Владимир Ильич Питюков, похожий на Ленина, обслуживавший в свое время Политбюро, глаз своих не отвел, а наоборот, остановился, подмигнул лукаво и глумливо, значительно постучал ногтем по какой-то невзрачной папочке, а затем пропал за изгибом коридора в недрах учреждения.