Улыбка
Шрифт:
Приходилось наведываться к разным людям, просить работы или места. Но Игумнов не умел просить: застенчивый, молчаливый, он испытывал в таких случаях непобедимое смущение и не мог настаивать на своих просьбах. Уже на лестнице перед дверью той квартиры, у хозяина которой надо чего-нибудь просить, его охватывал ужас, сердце его томительно билось, ноги тяжелели, рука нерешительно протягивалась к звонку.
В один из самых тяжелых и голодных дней Игумнов сидел в роскошном кабинете Алексея Степановича Семибояринова, отца того Леши, именины которого были ему памятны.
По суетливой, беспокойной любезности Семибояринова, сухого, малорослого старичка с коротко остриженными серебристо-седыми волосами, он догадывался, что получит отказ, чувствовал себя поэтому скверно и не мог не улыбаться какой-то искусственно-ласковой улыбкой, словно ему хотелось показать, что это ничего, что если, мол, нельзя, то и не надо, а я, мол, так, между прочим. Эта улыбка, очевидно, раздражала Семибояринова.
– Получил я ваше письмо, любезнейший, - заговорил он наконец о деле своим сухим и отчетливым голосом.
– Но, милейший, теперь ничего на примете нет.
– Ничего?
– пробормотал Игумнов, краснея.
– Решительно ничего, почтеннейший. Все занято. И не предвидится в ближайшем будущем. Вот к Новому году можно что-нибудь устроить для вас, милейший.
– Да хоть к Новому году, - сказал Игумнов, улыбаясь с таким видом, как будто какие-нибудь восемь месяцев для него не расчет.
– Да, тогда очень рад буду. Если бы от меня зависело, я бы вас сегодня же посадил за дело. Мне очень хочется быть вам полезным, дорогой мой!
– Благодарю вас, - сказал Игумнов.
– Но скажите мне, милейший, - участливо спросил Семибояринов, - отчего вы ушли с того вашего места?
– Не пригодился, - смущенно отвечал Игумнов.
– А, не пригодились! Ну, надеюсь, что у нас, милейший, вы пригодитесь. Вы мне дайте адрес, почтеннейший.
Семибояринов суетливо принялся отыскивать на столе бумагу. Игумнов увидел тут же, под маленьким мраморным прессом, свое вчерашнее письмо.
– У меня адрес на письме написан, - сказал он.
– Да, да, верно, - оживленно заговорил хозяин, хватая письмо.
– Так я буду знать.
– У меня привычка, - сообщил Игумнов, подымаясь с места, - всегда писать в начале письма адрес.
– Европейская привычка, - похвалил хозяин.
Игумнов распрощался и, улыбаясь, вышел, гордясь своими европейскими привычками, которые, однако, не мешали чувствовать голод. Его почти радовало то, что неприятный разговор кончен. Припоминались вежливые слова, преимущественно те, в которых заключались обещания и возбуждались легкомысленные надежды. Только через несколько минут, шагая по улице, он понял, что ничего из этих обещаний не выйдет. Да и обещано-то когда-нибудь, а есть надо теперь и на квартиру без денег идти тяжело, - что скажет хозяйка? Что он ей скажет?
Игумнов замедлил шаги и повернул в другую сторону. В грустной задумчивости, бледный, голодный, проходил он по шумным столичным улицам мимо сытых, занятых своими делами людей.
Он приближался к Неве. Громадный купол Исаакиевского собора торжественно горел золотом на синей небесной пустыне. В лучах склоняющегося к закату солнца широкие площади и улицы подергивались нежной, еле различимой пыльной мглой. Грохот экипажей смягчился здесь, на этих великолепных просторах. Все было неприветливо и чуждо голодному, бессильному человеку. Румяные фрукты за стеклами магазинов были так же недоступны, как если бы их охраняла крепкая стража.
В нежно-зеленеющем сквере играли веселые дети. Игумнов смотрел на них и улыбался. Несносные воспоминания о детстве томили его щемящей жалостью к себе. Он думал, что ему остается только умереть. Это страшило. Но он думал:
"Почему же не умереть? Ведь было же время, когда я не жил? Будет покой, вечное забвение".
Обрывки чужих мудрых мыслей приходили в голову и утешали его.
Игумнов вышел на набережную. Опираясь о гранит, он стоял и смотрел на тяжелые волны реки. Вот только упасть туда, и все кончено. Но страшно тонуть, - захлебываться, давиться этими тяжелыми, холодными волнами, беспомощно биться и наконец в изнеможении опуститься на дно, чтобы течение повлекло тело вниз и потом выбросило безобразный труп где-нибудь на взморье.
Игумнов вздрогнул и отвернулся от реки. Неподалеку он увидел бывшего сослуживца, Куркова. Щеголевато одетый, веселый, самодовольный, Курков медленно шел, помахивая тросточкой с фигурным набалдашником.
– А, Григорий Петрович!
– воскликнул он, точно обрадованный встречей. Гуляете? Или по делу?
– Да, гуляю, то есть по делу, - сказал Игумнов.
– Нам, кажется, по дороге?
Они пошли вместе. Веселый говор Куркова усиливал тоску Игумнова. С внезапной решимостью, нервно передвинув плечами, он сказал:
– Николай Сергеевич, не найдется ли у вас рубля?
– Рубля?
– удивился Курков.
– На что вам? Игумнов зарделся и, запинаясь, принялся объяснять:
– Да мне, видите ли... Мне не хватает именно одного рубля... Мне надо одну вещь купить... купить, знаете...
Волнение перехватило его дыхание. Он замолчал и улыбался напряженно и жалко.
"Ну, это, значит, без отдачи", - подумал Курков.
И сказал, уже не тем беспечным тоном, как раньше:
– Рад бы, но совсем нет лишних, ни гроша. Сам вчера должен был занять.
– Ну, что ж, на нет суда нет, - бормотал Игумнов, продолжая улыбаться, - как-нибудь обойдусь.
Его улыбка злила Куркова, - может быть, потому, что она была такая беспомощная и жалкая.
"Чего он улыбается?
– досадливо думал Курков.
– Не верит, что ли? Ну, и пусть, - у меня не казначейство!"
– Отчего вы к нам никогда не зайдете?
– небрежно и сухо спросил он Игумнова, глядя куда-то в сторону.
– Все собираюсь, непременно зайду, - отвечал Игумнов дрожащим голосом, - сегодня можно?