Умереть в Париже. Избранные произведения
Шрифт:
В детстве, в конце каждого года, мы выставляли на двух дорогах, ведущих в деревню, маленькие храмы, посвящённые мужскому детородному органу, и, подстерегая жителей других деревень, направлявшихся в Ганюдо, взимали с них своего рода пошлину за вход. Вероятно, это был пережиток какого-то древнего обычая. С человека, идущего пешком, брали три сэна[4], с человека, въезжающего на повозке, — пять сэн. Если же кто-то пытался пробраться в деревню, не заплатив, его осыпали бранью, хватали за рукава, цеплялись за пояс, ловили за ноги, пытались повернуть телегу назад. Ради такого случая мы всем скопом ночевали на дороге. На вырученные деньги мы покупали на Новый год ритуальный шест из тростника, украшенный бумажными полосками, и устанавливали у входа в деревню, соревнуясь с окрестными деревнями, чей шест длиннее и толще. Поскольку в нашей деревне младшей школы не было, дети ходили учиться в школу Янаги-хара, расположенную по ту сторону рисовых
Во всей деревне, кажется, одна наша семья обладала денежными средствами, на которые при необходимости могли рассчитывать односельчане. Знатный человек, приплывший с запада, был моим предком, и, как я слышал, все его потомки, включая и моего деда, не отказывая односельчанам в помощи, проводили свои дни, услаждая слух игрой на сямисэне. Кто бы ни забредал из дальних краёв в нашу деревню, он всегда находил в моём доме кров и поддержку. В большинстве своём это были монахи и паломники, говорят даже, что однажды останавливался у нас сам святой Нитирэн[5]. Правда ли это, не знаю, но учение Нитирэн пользовалось в деревне большой популярностью. Я слышал, что отец был необыкновенно одарённым ребёнком, удостоившимся похвалы властей, мечтал поступить в военное училище в Нумадзу, но дед этому противился. В старости отец не подтверждал, что поступил в военное училище, но нет сомнения, что пребывание там наложило на него определённый отпечаток.
Военное училище, бывшее рассадником новой для Японии культуры, располагалось в старинном замке Нумадзу, неподалёку от нашей деревни. Вскоре оно было закрыто, но всё же успело на заре эпохи Мэйдзи[6]воспитать для страны немало одарённых юношей — поборников новой культуры. Не заронила ли она в грудь моего отца, юноши из рыбацкой деревни, семена, давшие впоследствии столь удивительные всходы? Думаю, всё это в конце концов привело его к вере. В учении Тэнри имеется немало достойных порицания элементов, но выросшего в захолустной рыбацкой деревне отца, скорее всего, подкупила в нём новая мораль, новое знание, одним словом — нечто революционное. Со всей страстью отдавшись этому религиозному учению, он пожертвовал ради него всем, что у него было, и принялся осуществлять его на практике, подчинив жизнь суровым заповедям. Вероятно, в вопросах веры ему случалось испытывать и сомнения, и душевные терзания, но, припоминая отца, каким я его знал, могу только склонить перед ним голову.
Возможно, под влиянием моего отца почти вся деревня какое-то время придерживалась одной веры. В ту эпоху учение Тэнри ещё официально не признавалось в качестве религии, притеснения со стороны властей были неимоверными, и однако каждый вечер люди сходились в гостиной нашего дома для богослужения. Однажды из полицейского участка в ближайшей деревне явился жандарм и с криками: "Собрались бездельники, а ну живо по домам!" — разогнал присутствующих, а отца и деда препроводил в участок. Жители деревни, посовещавшись, отправились просить за отца с дедом. Им было сказано, что их отпустят, если они прекратят собирать людей на богослужения. Обещание было дано, и они вернулись домой, но и после этого верующие продолжали собираться, возвели в углу нашего двора храм и обратились к провинциальным властям за разрешением проводить в нём публичные религиозные церемонии, признав в качестве культового сооружения. В этом им было отказано под предлогом того, что тем самым в деревенских жителях поощряется леность, и притеснения продолжились. Поскольку такое положение длилось довольно долго, кое у кого в деревне в связи с нежеланием властей признать их веру зародились сомнения. Более всего смущало жителей деревни, среди которых большим влиянием пользовалось учение Нитирэн, отправление похорон по синтоистскому обряду[7], но было немало и таких, которые насмехались из пустого баловства, так что нередко во время тайных богослужений в нашу гостиную летели камни и конский навоз. Наконец от полиции пришло строгое распоряжение снести храм. После этого отцу было уже невозможно оставаться в деревне, и он переселился в Нумадзу, чтобы беспрепятственно жить в согласии с заповедями веры.
От того периода у меня почти не сохранилось воспоминаний, ничего, кроме пустяков, помню, как напеваю песенку: "Дети, будьте осторожны с грифельными досками…", стоя у окна того самого только что построенного храма. За окном растёт большое апельсиновое дерево, в утренней свежести ярко сияют жёлтые плоды, но школяры торопливо проходят мимо, не обращая на них никакого внимания.
Когда отец переселился в Нумадзу, он ещё не был неимущим и только после, по мере углубления в веру, начал уничтожать своё состояние, точно стремясь камня на камне не оставить от нажитого предками. Он был старшим сыном в семье, поэтому, пожертвовав своё имущество вероучению, естественно, сделал неимущими и своих братьев. Но поскольку братья так же, как и отец, жили в вере, недовольства в семье не возникло. Для того
— Рыба становится большой не потому, что она прилагает к тому усилия, она становится большой естественным образом. Сезонные течения несут рыбу, остаётся всего лишь её поймать. Но, выловив её и обратив в деньги, разве хорошо единолично получать прибыль? Разве не в большей степени согласна с божественной волей работа крестьянина, который, посеяв зерно, в поте лица своего растит его, чтобы затем собрать урожай?
— Семя пускает росток, который растёт и плодоносит, и тоже без усилий со стороны человека: тепло и влага его зиждители, плод — это дар Божий.
После того как родители уехали, с дедом и бабушкой остался их третий по счёту сын — Санкити. В ту пору, когда я поступил в младшую школу, дядя Санкити окончательно стал простым рыбаком и жил под травяным навесом, поставленным в углу двора нашего дома. В двух тесных комнатушках, устроенных под навесом, ежевечерне собирались верующие из тех, кто жил по соседству. Среди них было много рыбаков, но более всего женщин, а поскольку это не был храм и молитвенных песнопений кагура[8]в нём не устраивали, полиция этих собраний запретить не могла. Верующие женщины, закончив богослужение, делились друг с другом жизненными невзгодами и выплакивали свои жалобы. Слушая ежевечерне их горестные истории, я обычно засыпал прямо там, на циновках. Бабушка и тётя О-Тига (жена дяди Санкити) в этих пересудах не участвовали, занятые приготовлением чая и угощения.
Раз в месяц, в праздничный день, верующих собиралось больше обычного и угощения было много. В такие вечера обязательно приходил из Нумадзу отец и читал проповедь. Все страстно желали, чтобы этот ежемесячный праздник устраивался днём, а не по ночам, но поскольку власти не давали разрешения, волей-неволей приходилось проводить своего рода тайные сходки. Одно время на эти ночные празднества к отцу всякий раз приходил прокажённый из деревни, расположенной у горы Кацура. Ему было лет тридцать, и с первого взгляда было видно, что он болен проказой. Он подгадывал приходить тогда, когда после ночного богослужения верующие заканчивали трапезу. Но стоило ему появиться, как верующие спешили потихоньку ретироваться.
Однако отец, не выражая никакого неудовольствия, увещевал больного, жалел и утешал. Преподав ему основы учения и вознеся молитвы к Богу, он омывал водой его обезображенное лицо и руки, после чего старательно вытирал их полотенцем. У меня и сейчас перед глазами, как прокажённый, обвязанный по щекам полотенцем, входит в дом вместе с кем-то, по-видимому моей матерью, и ещё как отец гладит его распухшие ноги и вытирает кровавый гной. Как-то пришла старуха, мать прокажённого, и принесла в подарок редьку, но поскольку даже в доме бабушки поостереглись её есть, отец, не желая отвергнуть подарок, взял редьку с собой. У него и в мыслях не было продезинфицировать чашку, из которой пил прокажённый. Можно представить, насколько опасно было такое, но это ли не свидетельство крепости отцовской веры?
Бабушка считала, что, если соседи испытывают нужду в еде, делать у себя запасы недопустимо.
С приходом зимы начинал дуть сильный западный ветер, и рыбакам редко удавалось выйти в море. На задах нашего дома стоял крытый тёсом длинный одноэтажный дом на пять-шесть семей. Когда западный ветер не утихал по многу дней, бочонки для варки риса, выставленные сушиться на крышу, с наступлением вечера так и оставались невостребованными.
— Видно, у них кончился рис, — бормотала бабушка и, разделив рис на порции, посылала меня раздать жителям многоквартирного дома. Но и наша семья в такие времена отнюдь не роскошествовала в еде: мы питались зерном, китайским рисом, а в качестве школьного завтрака я брал с собой лишь два ломтика батата. Однако закладывать вещи необходимости всё же не было, тем не менее бабушка полагала, что если уж в деревне голод, то и мы должны голодать вместе с соседями, а потому не раз наведывалась в ломбард.