Умерший рай
Шрифт:
В конце концов, мог бы воспользоваться услугами проститутки: в те поистине золотые годы СПИДа еще не существовало, а венерические болезни были уже изведены в борьбе партии за чистоту интимных мест…
Но, к стыду своему, я потерял невинность только летом золотого восемьдесят третьего, про которое веду рассказ.
Оглядываясь назад, я понимаю, что под натиском семейных устоев я не просто потерял – вычеркнул из жизни как минимум пять лет, в течение которых мог наслаждаться сексом. Лучшую пору молодости, когда я был энергичен и не имел настоящих проблем, а организм требовал регулярной половой жизни.
Пять лет – больше десяти процентов моего нынешнего возраста. Их стоит просто стереть.
Старая дева есть язва на теле человечества.
А мужчина-девственник – ошибка природы, которой не должно существовать, будь он хоть Иммануилом Кантом.
Я слишком поздно исправил эту ошибку.
Вернуть бы назад те годы и начать все иначе…
Но увы. Даже в одну реку не войти дважды. Тем более не переделать свою жизнь – каким бы полновластным ее хозяином себе ни казаться…
Я и противоположный пол
Несмотря на уже сделанное признание о потере девственности в недопустимо зрелом возрасте, женщины – точнее сказать, противоположный пол – с не помню каких лет занимали важнейшее место в моей жизни.
Я родился неимоверно чувствительным и чудовищно романтичным. И до определенного возраста постоянно находился в состоянии влюбленности в ту или иную девочку, девушку, женщину…
Детсадовских любовей у меня не имелось, поскольку – родившись в приличной семье – я не ходил в само это отвратительное заведение.
Но едва переступив порог школы и оказавшись среди девочек, я сразу начал влюбляться – причем в кого попало.
В первом классе я влюбился в соседку по парте, девочку с большим серыми глазами по имени Люда. Мы называли друг друга женихом и невестой и целовались невинно по-детски – как могут целоваться лишь непорочные души, не подозревающие о том, что губы суть не единственные части тела, соединяемые при взаимной любви.
Спустя лет десять после окончания школы я узнал, что она умерла от порока сердца.
Во втором классе я сидел за другой партой. И влюбился в другую соседку – светловолосую, практически рыжую девочку Свету. Мы тоже признавались друг другу в любви, однако уже не целовались. Вероятно, год, прожитый в коллективе, уже наложил какие-то смутные табу на осязательные контакты между разными полами.
Спустя десять лет после окончания школы я узнал, что она умерла от внематочной беременности.
В третьем классе меня опять пересадили. И я влюбился в свою соседку, серьезную и строгую отличницу Наташу с аккуратно заплетенными косичками.
Спустя…
Не сжимайтесь от ужаса, читатель.
Лишь первые две оказались нежизнеспособными. Все остальные живы, здоровы и в меру упитаны. Чего нельзя сказать про меня.
И стоит отметить, что самыми сильными и самыми бессмысленными любовями моей жизни означены периоды моего стихотворчества, сошедшего почти на нет после перехода к прозе.
Принято считать, что любая любовь всегда осветляет, очищает и дарит человеку нечто положительное. По отношению ко мне это оказалось в корне неверным.
Испытав за жизнь не один десяток любовей разной глубины и продолжительности, могу сказать однозначно: ни одна из них не принесла мне ничего действительно хорошего. Нет, конечно, эти эпизоды отражались на уровне моего художественного творчества и давали некий опыт душе. Но что касается моих ощущений…
После каждой такой любови – прошедшей через меня и унесшейся в прошлое – я ощущал себя… как одинокий боец, по ячейке которого проехал тяжелый танк. Не уничтожив и даже не раздавив слишком сильно, но вызвав необратимые перемены в психике. Но все-таки потом я выкарабкивался из полузаваленного окопа, встряхивался и… И бежал к окопу следующему, ожидая следующего танка…
В момент окончания школы – ранним летом 1976, находясь в состоянии между десятиклассником и выпускником, я влюбился уже по-взрослому. Точнее, испытал свою настоящую первую любовь. Влюбился отчаянно и безнадежно в красивую тонкую и хрупкую девочку Ирину, учившуюся годом младше – влюбился столь сильно, что даже признался ей в своей любви, хотя и не был оценен по достоинству. Сейчас моя первая – пожилая женщина с отвисшими ниже пояса млечными мешками, а о моем иррациональном увлечении ею напоминают десятка полтора юношеских стихотворений первого, самого наивного периода.
Потом я уехал учиться в Ленинград.
И на первом курсе влюбился в свою одногруппницу Таню. Коренную ленинградку и генеральскую дочь.
Ее отношение ко мне было столь нейтрально дружеским, что стихов не родилось.
(Правда, сам генерал был замечательным человеком. Душевным, добрым, очень простым – каких даже среди гражданских встретишь нечасто. Промахнувшись, но сделавшись другом, я изредка бывал в доме и ценил глубокую человечность их семьи. А когда спустя невероятно количество времени приехал в Ленинград на двадцатилетний юбилей выпуска, то позвонил по оставшемуся в старой книжке телефону. Который, как ни странно, за эти годы не изменился. С моей неудачной избранницей – которая, подобно мне находилась во втором браке – я поговорил одну минуту. А потом мы полтора часа болтали с генералом, который меня прекрасно помнил. У нас нашлось неимоверное количество общих тем, и беседа наша затянулась бы до бесконечности, если бы родственники, у которых я остановился на два дня, не оторвали меня от телефона, чтобы накормить обедом.)
На третьем курсе – весной 1979 года – я шагнул еще выше.
Хотя выше вроде бы было уже некуда.
Влюбился в свою преподавательницу по философии Анну. Которая окончила наш университет годом раньше, имела мужа-геолога и уже была слегка беременна.
Мой ураганный роман можно сравнить с тем, что показано в сериале «Дело гастронома №1». Хотя все происходило и не совсем так – точнее, совсем не так, а сходство сюжетов прослеживается лишь в том, что она давала мне почитать двухтомник стихов Евгения Евтушенко, который в те годы было достать почти невозможно.