Умерший рай
Шрифт:
…Прожектор из сумрака вырыл
Его бескозырку в огне.
Название грозное: «КИРОВ»
Грозой полыхнуло на ней…
И в ярости злой канонады
Немецкую гробить орду
В железных ночах Ленинграда
На бой ленинградцы идут.
И
Как знамя победы встает.
И Кирова грозное имя
Полки ленинградцев ведет !..
Не думай, читатель, что я перескакиваю с темы на тему, решив потомить тебя ожиданием рассказа о своих сексуальных подвигах – которого ты ждешь с нетерпением, какого бы пола ты ни был и сколько бы лет ни имел за плечами!
Просто я вспомнил дворец культуры, повторявший очертаниями военный корабль – и в памяти возник настоящий крейсер «Киров».
И сами пришли строчки из поэмы Николая Тихонова «Киров с нами» – которые я цитировал по памяти и поэтому заранее извиняюсь за неточности. Я очень люблю эту поэму; я всегда чувствую, как с нею к горлу подступают слезы, а кулаки сами собой сжимаются.
Потому что несмотря на течение времени и смещение ценностей, все связанное с Ленинградом и войной задевает нечто в моей душе.
Ведь я наполовину ленинградец.
Мама моя родилась в этом городе, а я оказался уроженцем Уфы лишь по стечению обстоятельств – точнее, волей все той же войны. Мой дед Василий Иванович Улин, профессиональный партийный работник, руководил эвакуацией и разворачиванием производства на одном из прежних Ленинградских оборонных заводов. Мама с бабушкой успели относительно спокойно уехать на восток летом сорок первого. Прадедушка умер в самую страшную блокадную зиму, в феврале сорок второго. (Та зима 41/42 годов была точь-в-точь как нынешняя, 2004/2005: неимоверно снежная, метельная и морозная.) А прабабушку вывезли по Дороге жизни, и она еще несколько лет прожила в Уфе. Так получилось, что после войны семья в Ленинград не вернулась. И я родился не там, где мог.
И должен был родиться…
Поэтому отношение мое к теме блокады такое же, как у любого ленинградца – больное и острое. Это можно загнать глубоко, но никогда нельзя стереть насовсем.
Крейсер «Киров» всю войну участвовал в обороне Ленинграда. И громил фашистов тяжелыми снарядами 180-мм орудий.
В семьдесят четвертом году легендарный корабль был списан из флота и равнодушно разрезан на металлолом.
Но мне повезло. В семьдесят третьем году на празднике Военно-морского флота я успел увидеть этот корабль в боевом строю около набережной Крузенштерна.
Крейсер внушал уважение: серая броня, мощные орудия, угрожающе наклоненные широкие трубы.
А, кроме того, само имя Сергея Мироновича Кирова значит для меня куда больше, чем для остальных людей: дед мой до войны в бытность парторгом ЦК на танковом заводе в городе Ленина не раз и не два встречался с Миронычем (так звал партийного вождя народ) и даже с ним выпивал.
(Впрочем, если бы я решил упомянуть всех известных людей, которых знал мой легендарный дед: от маршала Рокоссовского (любителя скачек и виртуозного матерщинника) до Лаврентия Павловича Берии (обладавшего серьезными способностями в руководстве оборонной промышленностью) – то объем этих записок увеличился бы раза в три.)
Вот и все, что я хотел сказать в этой главке.
А теперь, читатель, можно устраиваться поудобнее.
Я возвращаюсь к своим нескромным мемуарам.
Тамара
Итак, мы познакомились на вечере бальных танцев во ДК имени Кирова. Нынешним сознанием понимаю, что я сразу понравился Тамаре как мужчина.
Впрочем, ничего странного в том нет; я был тогда высок, строен и почти красив, имел буйную шевелюру, с непередаваемым изяществом носил изящный галстук-бабочку и хорошо танцевал танго.
Я еще не стал безразличен сам себе, потому мною интересовались окружающие люди.
И как-то само получилось – она вела разговор по-женски искусно, и мне казалось, будто инициатива исходит от меня – что я пригласил ее в гости. Не в этот вечер, а в субботу, когда соседи уезжают на дачу.
Я жил на квартире, потому что по некоторым причинам общежитие в Ленинградском университете давали не всем. И, желая испробовать все виды искусств, в то время занимался живописью; стены моей девятиметровой комнатки-трамвайчика были увешаны рисунками, акварелями и масляными этюдами.
(Отвлекаясь, скажу, что моя нынешняя жена Светлана, чьему чутью я очень верю, до сих пор утверждает, что максимального успеха я мог бы добиться именно на поприще живописца… Но ничего уже не вернуть. Из пальцев давно ушло чувство линии, которое позволяет избежать страха перед чистым листом картона.
Хотя за годы, отданные изобразительному искусству, я успел попробовать себя в разных видах графики (карандаш, перо, соус, сангина, пастель), в техниках художественного отпечатка (монотипия, ксилография. линогравюра) и живописи (акварель, темпера, масло), не говоря уж о нескольких техниках смешанных.)
Благовидным предлогом визита значился именно осмотр моих картин.
С тем мы расстались на одной из узловых станций метро – я слегка проводил ее после танцев – назначив встречу на определенный день в определенном месте.
Если быть точно, у выхода из станции метро «Площадь Восстания», что находится около Московского вокзала. А еще точнее, в ее наземном вестибюле, устроенном в бывшей Знаменской церкви – той самой, где всю жизнь молился великий русский физиолог Павлов, и которую лично Сталин запрещал трогать до самой смерти академика.
Лет Тамаре было…
Я сразу увидел, что она старше меня. Но тогда не разбирался в женских возрастах, и мне двадцатичетырехлетнему казалось, что ей лет тридцать. Как понимаю теперь, на самом деле она была чуть моложе моего нынешнего возраста. То есть находилась в том счастливом женском периоде, когда хочется всегда и можется в любом состоянии.
По мере приближения к назначенному дню я толчками вспоминал горячую руку Тамары на своем плече во время вальса. И думал, краснея от постыдности самих мыслей: а что, если…