Умирать — в крайнем случае
Шрифт:
Потом — опять захожу к итальянцу. Потом — опять «Аризона». Если Дорис не дежурит внизу, я приглашаю ее в номер, угощаю стаканчиком виски и завожу разговор. По вопросам быта Дрейк-стрит Дорис — куда более полный и надежный источник информации, чем годовая подшивка «Таймса».
— Вы — замечательная женщина, Дорис, — говорю я, чтобы расположить ее к себе. — Здоровый дух в здоровом теле — вот что вы такое.
— О, вы ужасный льстец, мистер Питер, — отвечает Дорис и слегка розовеет.
— Ничего подобного. Я говорю сущую правду. Стоит только
— О, если вы сравниваете меня с уличными женщинами… Но что делать, надо же людям как-то жить…
Эта фраза, впрочем, как и любая другая, для меня — удобный повод для того, чтобы небрежно поинтересоваться, как, в сущности, живет тот или иной обитатель Дрейк-стрит, или за счет чего живет, или как жил раньше, — словом, наметить Дорис исходные позиции, после чего начинаются непринужденные и обильные словоизлияния. Ими она вознаграждает себя за целый день принудительного молчания во время уборки комнат или дежурства.
— Мисс Бренда Нельсон? О, она сначала выступала в «Еве», самом большом кабаре мистера Дрейка, вы там, конечно, были. Всего пять лет назад «Ева» была единственным предприятием, а теперь видите, как все изменилось, кто оказался на пороге разорения, кто решил закрыть заведение, а мистер Дрейк давал собственнику ссуду или выкупал предприятие; так наша улица и превратилась в Дрейк-стрит. Со мной и братом было то же самое, мы уже собирались закрыть гостиницу, так что мы в самом деле должны быть благодарны ему за то, что он выкупил «Аризону» и оставил нас здесь работать за проценты…
— Да, действительно, — перебиваю я. — А Бренда?
— О, мисс Бренда — стреляная птица. Она так закрутила голову старику своими позами и своим недоступным видом и так вошла к нему в доверие, что теперь он без нее ни шагу. Она страшно хитрая, мистер Питер, уж вы поверьте. Раз я говорю, то так оно и есть.
— А эта другая, Линда Грей?
— Ее я плохо знаю. А раз не знаю, не стану говорить. Она поет в «Еве», говорят, божественно. Кое-кто считает, что она достойна лучшей участи, чем сцена кабаре, но я, как вы понимаете, не из тех, кто может ходить в «Еву» и слушать Линду Грей или кого там еще…
— Говорят, она ходит с этим, с болгарином, — делаю я выстрел наугад.
— Не может быть, — энергично мотает головой Дорис. — Линда с таким не пойдет, уж можете мне поверить. Она метит повыше. Очень ей нужен какой-то болгарин!.. О, мистер Питер, извините, я забыла, что вы тоже болгарин… Только вы — совсем другое дело, это я не ради комплимента, вы — совсем другое дело…
Я готов поинтересоваться, в каком смысле, но молчу, чтобы не ставить бедняжку в неудобное положение. Другое дело? Чепуха. На Дрейк-стрит и в окружении Дрейка все — одного поля ягоды.
— Вы — серьезный человек, — продолжает Дорис свою хвалебную песню. — Я серьезного человека за версту вижу. А этот Майк и года здесь не пробыл, а уже торгует наркотиками на перекрестке…
— Зачем же ему торговать наркотиками? Он ведь работает
— Ну и что, если работает? Вы думаете, он в золоте купается? Когда человек не может без карт и без проституток, как Майк, ему надо много денег.
— Значит, мистер Дрейк торгует и наркотиками? — неосторожно интересуюсь я.
— О-о-о, этого я не сказала! — предостерегающе поднимает руку Дорис.
Потом нагибается ко мне поближе и негромко предупреждает:
— Здесь, на этой улице, мистер Питер, есть вещи, о которых не говорят.
Или в эту минуту, или позже — словом, в самый разгар беседы, на лестнице слышен зов:
— Дорис, где ты?
— Брат зовет, — поясняет моя собеседница, чтобы я не подумал, что ее ищет любовник. — Пойду сменю его, а то ему потом сидеть на дежурстве всю ночь.
И, одним духом опорожнив стакан, чтоб виски не пропадало зря, Дорис желает мне спокойной ночи и выбегает из комнаты.
Спокойной ночи. В комнате с ободранной мебелью, навевающей безграничную тоску. На улице, где много такого, о чем не говорят. Перед лицом неизвестности, таящей такое, чего пока угадать нельзя.
Спокойной ночи.
Уже две недели я прогуливаю новый костюм по Дрейк-стрит. Раз утром в закусочную, где я допиваю свой кофе, врывается слегка запыхавшийся Боб и сообщает, что шеф немедленно требует меня к себе. Немедленно значит немедленно, и коренастая горилла стоит и ждет, чтобы я поднялся со стула, после чего ведет меня в генеральный штаб.
Кабинет Дрейка и вправду похож на штаб: кроме шефа, здесь находятся Бренда, Райт, Милев и еще какой-то тип, которому далеко за сорок и которого все присутствующие называют мистером Ларкиным.
На этот раз Дрейк обходит мое умение воскресать. Он просто указывает на кресло и поясняет:
— Садитесь и слушайте, Питер. Слушайте внимательно, потому что вам, возможно, придется взять слово.
Я сажусь, закуриваю сигарету — собственную, а не из ониксовой шкатулки — и превращаюсь в слух. Говорит Майк Милев. По-видимому, он только начал свое выступление, и я вряд ли упустил что-нибудь важное.
— Мистер Дрейк совершенно прав: поездка Райта не принесла успеха, но я же не мог знать, что мои приятели, все трое (значит, был и третий, отмечаю я) окажутся такими трусами, что поделаешь, с годами люди меняются, и с этими тремя у меня уже давно нет контактов, но, как я уже неоднократно вас информировал, связи у меня там весьма широкие, исключительно широкие, да что делать, если большинство моих людей не знает английского, а те, кто знает, оказались непригодны для дела…
Вышеприведенный абзац — весьма сокращенная версия его монолога. Милев говорит с излишней горячностью, и поскольку торопится — делает ошибки, а сделав ошибку, старается ее исправить, а поскольку по-английски говорит плохо, то и поправки не помогают, так что слушать его утомительно, и Дрейк наконец замечает: