Умрем, как жили
Шрифт:
От военных грузовиков, крытых тентами, и двух бокастых водовозов, хотя и отогнанных поодаль, валил парок, словно и они готовы были вот-вот вспыхнуть от невыносимого жара.
Жар опалял Юрию лицо, время от времени заставляя отворачиваться в прохладную темень. Но, отвернувшись, он по-прежнему видел только огонь, и почему-то ему чудился не вот этот реальный, полыхавший перед ним пожар, а тот, который он так и не видел вблизи, рассматривая отблески сквозь щели светомаскировки, тот пестовский пожар первых дней его возвращения в город. И сквозь золотое биение пламени проступало лицо Пестова, собранного, спокойного, но смотревшего с укором. И словно слышался его голос: «Да, в плохое время мы начинаем, Федя, если даже такие мастера, как Токин, играют свою худшую игру…» Или что-то в этом роде. Токин не помнил точно слов Пестова, но смысл его реплики в перерыве того, последнего, матча, казалось, жил в нем все эти дни.
Немцы ничего не тушили… Смирились, что склады уже потеряны. Сновали вокруг горевших помещений, будто в ритуальном танце. И эта бессмысленная суета так контрастировала со спокойствием толпы, равнодушно взиравшей на огонь, что Юрий даже вздрогнул.
Он представил себе совсем недавнее прошлое, когда беда, нависшая даже над маленьким домиком, сплачивала незнакомых и малознакомых людей в единую семью. И каждый стремился помочь хоть кружкой воды, хоть горстью песка. Вокруг пожара тогда, в мирное время, бушевал другой огонь — огонь человеческого соучастия.
Юрий жадно всматривался в лица стоявших вокруг людей, озаренных жарким светом, и, странное дело, все они казались ему на одно лицо: и бабы, и редкие мужики. Только потом он понял почему: на всех лицах застыло одно выражение — выражение холодного отчуждения. Откуда-то из темноты улиц подбегали новые люди и замирали, словно натыкались на незримую стену, а отнюдь не на цепь автоматчиков. И Токин увидел, как едины люди в своем неприятии врага, как в глубинах, им еще не измеренных и не познанных, продолжает зреть искра пожара, запаленного Пестовым. И ни виселицы, ни пули не в состоянии затушить ее. И она еще взовьется к небу вот таким пламенем не раз, и нет, не может быть силы, которая была бы способна ей противостоять.
Потрясенный этим открытием, Токин, повернувшись, медленно пошел домой, продолжая думать о невидимой, но сегодня так явственно им осознанной связи между пестовским лицом и цепью лиц в толпе, будто отлитых из холодной красной меди.
МАРТ. 1958 ГОД
Как всегда, мы опаздывали. И все по милости Вадика, Вадика, который часа за три до игры начинал ныть, что пора двигаться, что надо наконец хоть раз по-человечески добраться до Лужников — в приличном, а не в спрессованном метротолпой виде, что ему хоть раз хочется занять в ложе прессы свое, законное место, а не раздвигать приятелей в разные стороны, чтобы с трудом впихнуться на полкресла.
И все кончалось как обычно. Сам же Вадик находил в последнюю минуту какие-то дела, и мы бежали от редакции до метро, и я, поскольку он всегда забывал разменять деньги, совал за него в автомат второй пятачок.
Сегодня 23 марта, решающий день Кубка страны. Вадик, ярый болельщик армейцев (что ему плохо удается скрывать и в отчетах об играх), в приподнятом настроении. Армейцы имеют все шансы удержать у себя Кубок страны по хоккею и опять натянуть нос динамовцам. А это сиречь мне. Поскольку, если быть откровенным до конца, я не только прирожденный динамовский болельщик, но и журналист, не лучше Вадика умеющий скрывать свою клубную приверженность.
— Мне это простительно, — обычно говорю я, — когда-то сам играл за «Динамо».
Вадик лишь ехидно улыбается, а главный редактор начинает кипятиться:
— У меня не клубная команда! Чтобы я больше ни от кого не слышал предвзятых суждений! Хватит и так читательских писем!
В конце концов шеф принял поистине соломоново решение — отчет о матче ЦСКА — «Динамо» нам поручалось писать вдвоем. Любил шеф затеять маленький служебный спектакль, а самому со стороны посмотреть, как будут актеры делить неделимые роли.
И вот мы едем писать совместный отчет.
Поездка начинается крайне неудачно — людской поток рассекает нас, и перед самым Вадькиным носом захлопываются двери, и он, по-петушиному кинувшись на плотную стену втиснувших меня в вагон людей, остается на перроне с кислой рожей. Я, даже не имея возможности сделать ему ручкой, показываю язык. Но на этом мои радости и кончаются. Когда толпа выплевывает меня на перрон станции «Спортивная», она делает это словно издеваясь, поскольку выплевывает на растерзание новой толпы — жаждущих лишнего билетика.
Меня, уже забывшего, как ходят на стадион по билету, всегда умиляет этот волчий оптимизм жаждущих, которые непоколебимо уверены, что они все-таки своего дождутся. И тогда, чтобы отбиться от них, остается лишь единственный способ — развенчать, унизить себя в их глазах, — и я скороговоркой, не дожидаясь вопроса, а лишь завидев очередное искаженное мольбой лицо, громко, на разные лады выкрикиваю:
— Сам ищу! Са-аам и-ищу! Сам ищу-у-у!
Появляется Вадька, огрызаясь по сторонам, и мы выбираемся наверх.
Духота переполненного метрополитена сменяется зябкой сыростью мартовского оттепельного вечера, когда редкий снежок превращается в воду, еще не достигнув асфальта. Со служебного входа, предъявив свои пропуска, попадаем внутрь. Мест в ложе прессы, естественно, нет, поскольку там сидят все, кто имеет отношение к прессе, и все, кто к ней не имеет никакого отношения. Я спокоен: Вадька начинает сложные многосторонние переговоры, одновременно успевая с умилением взирать на своих любимцев, которые, словно стараясь пробить борт или устрашить собственного вратаря, нанизывают друг на друга гулкие шайбовые выстрелы.
Мы усаживаемся точно по свистку судей, вызывающих команды на лед. Вадька волнуется. Его неизменный блокнотик в руках. По клеточкам мелко расчерченной бумаги сейчас начнут разбегаться значки, поддающиеся только хозяйской расшифровке. Порой мне кажется, что расшифровка, когда Вадька это делает, чистой воды надувательство, и он бессовестно импровизирует. Но, к удивлению своему, обнаруживаю, что излагаемое Вадькой соответствует действительности и что его система значков существенно дополняет мою отменную, по словам самого же Вадьки, память. Но сегодня я полагаюсь не только на нее. Еще дома я накатал такую «динамовскую рыбу», что при всей легкости пера Вадьки сымпровизировать будет трудно, когда после игры наступит цейтнот и отчет в редакцию придется диктовать, поскольку отчетом закрывается номер. Конечно, если сама игра армейцев не принесет тот ожидаемый сюрприз, когда все хорошие слова в адрес динамовцев станут пустым звуком, неспособным даже притушить звучание внушительного счета армейской победы.