Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы
Шрифт:
Дядю своего ссыльный декабрист называет «редактором конституционного акта» и участником в заговоре.
Далее рассказана история вполне обыкновенная. Один из секретарей Панина, Бакунин, предал заговорщиков; Павел, гневно допрошенный матерью, в испуге покаялся и отдал ей список всех участников. Екатерина будто бы, не взглянув на бумагу, бросила ее в огонь, и тут не обойдясь без обаятельно милостивого жеста:
«Я не хочу знать, кто эти несчастные».
«Она знала всех по доносу изменника Бакунина», — хладнокровно добавит декабрист. (И тут преемственность: точно такой жест сделают Николай I, не
Правда, серьезных гонений на сей раз не было: ограничились тайным надзором.
Вокруг воспоминаний спорят: одни, упирая на несообразности, в том числе хронологические, считают их изложением не факта, а слуха; другие полагают, что частных ошибок памяти и не могло не быть, тем более у человека, родившегося пятнадцатью годами позже дней, о коих он рассказывает с чужих слов. Н. Эйдельман, доверяющий воспоминаниям Михаила Александровича, видит подтверждение их достоверности в сочинениях Дениса Ивановича.
В самом деле, в фонвизинской «Жизни Панина» благодарный рассказ о том, как тот передарил четыре тысячи крестьянских душ трем своим секретарям, комментируется многозначительно. Один из секретарей, Убри, умер еще при жизни графа. Второй, то есть сам Фонвизин, «был неотлучно при своем благодетеле до последней минуты его жизни, сохраняя к нему непоколебимую преданность и верность, удостоен был всегда полной во всем доверенности».
А вот и находящийся под подозрением Бакунин:
«Третий заплатил ему за все благодеяния всею чернотою души, какая может возмутить душу людей честных. Снедаем будучи самолюбием, алчущим возвышения, вредил он положению своего благотворителя столько, сколько находил то нужным для выгоды своего положения. Всеобщее душевное к нему презрение есть достойное возмездие столь гнусной неблагодарности».
Следствие не завершено, но ежели исходить из соображений, более, правда, свойственных беллетристу, чем историку: не «было ли?», а «могло ли быть?», то воспоминания племянника могут показаться правдой. Во всяком случае, характер Никиты Ивановича, столь легкомысленно доверившегося негодяю и упустившего новую возможность, даже как бы получает некий завершающий штрих.
Был, однако, заговор или не был, но самое интересное в воспоминаниях — сообщение о конституции, проект которой «был написан Д. И. Фонвизиным под руководством графа Панина». О конституции, исполнявшей давнюю мечту Никиты Ивановича — «ограничить самовластие твердыми аристократическими институциями».
Мечта была и в самом деле давней, со времен жизни в Швеции. Да и попытка ввести «институции» делалась им не в первый раз.
В 1762-м, в дни восшествия Екатерины на престол, Панин преподнес ей проект Императорского совета, долженствующего состоять «в шести и до осми персонах», дабы сии советники и вершили дела государства. Правитель должен был доверяться правительству.
«Сей эпок, — пояснял Никита Иванович, имея в виду „эпок“ елизаветинский, — заслуживает особливое примечание: в нем все было жертвовано настоящему времени, хотениям припадочных людей и всяким посторонним, малым приключениям в делах».
И, будто неразумного ребенка, наставлял начинающую правительницу:
«Может ли и партикулярный хозяин управить своим домом, когда он добрым разделением своего домоводства не уставит прежде порядок? И как искусный фабрикант учредит свою фабрику, если мастеров не по знанию, но по любви к ним будет распоряжать по станам разных работ?»
Но у молодой царицы была хорошая память. Она помнила, что «разделение домоводства» уже предлагалось Анне Иоанновне, которую и пригласили-то править, с тем чтобы она подписала «пункты», ограничивавшие самодержавие на манер Швеции. Анна обязывалась без верховного совета, без «верховников», не начинать войны, не заключать мира, не вводить новых податей, не жаловать чины выше полковничьего. Был даже план оставить ей занятия одним только двором.
Анна, сперва согласившись, после нашла союзников и пункты порвала. Екатерина (и тут традиция!) ей последовала: подписала панинский проект, но затем надорвала свою подпись, сделав ее недействительной.
Вторая конституционная попытка Панина вкупе с Фонвизиным была куда радикальнее первой. Предполагалось учреждение Верховного Сената, где лишь часть членов должна была назначаться «от короны»; другая избиралась бы дворянством. Сенату отдавалась законодательная власть, императору оставлялась исполнительная. Шла речь и о постепенном освобождении крепостных.
Так замышлялось, если верить Михаилу Фонвизину.
Можно ли верить?
Опять-таки все тут — и основательность, и несообразности. Сама конституция погибла; по рассказу племянника-декабриста, ее список уничтожил другой его дядя, Павел Иванович, ректор университета, когда во время разгрома московских масонов полиция уже шла в его дом с обыском. Осталось лишь введение к конституции, и загвоздка в том, что оно — достаточно убедительно — датируется не началом семидесятых годов, а началом восьмидесятых, концом жизни Никиты Панина.
Короче говоря, как ни велик соблазн реконструкции почти декабристских событий (заговор! конституция!), поостережемся быть категоричными. Заговор то ли был, то ли мог быть, а что до конституции, то вот он, тот самый случай, когда важнее не строго-историческое «было ли?», а легкомысленно-беллетристическое «могло ли быть?». Написали Панин с Фонвизиным свою конституцию или только обдумывали, но это самое введение, как его ни именуй, «Завещанием Панина» или сочинением Фонвизина «Рассуждение о непременных государственных законах», говорит: конституционные планы были. И добавляет, какие именно.
Бог с ней, с точною датировкой; важнее, что «Рассуждение» — итог фонвизинского содружества с Никитой Ивановичем. Итог величественный…
Хотя создатели его ничуть не намеревались воздвигать себе торжественный монумент. «Рассуждали» они совсем с иною целью: дать руководство к немедленному действию.
Вернее, увы, к замедленному.
Через год после смерти Никиты Ивановича, в 1784-м, брат его Петр готовит пакет «Его Императорскому Величеству». «Его» — потому что пишет не к Екатерине, а к Павлу. «Величеству» — потому что пакет должен попасть в руки Павла только тогда, когда Ее Величества уже не будет на свете; все боевые моменты безнадежно упущены, осталось ждать естественной кончины ненавидимой узурпаторши.