Ундервуд

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Для меня никогда не было принципиально важным, кто именно находится рядом со мной. Мужчина ты или женщина, старик или молодой человек, находишься ли на подъеме, уныло сидишь где-то на дне или болтаешься посередине – мне наплевать. Просто потому, что я – механическая печатная машинка. Да, именно так, вы не ослышались. Но не какая-нибудь дешевка, а «Ундервуд» – прекрасная, удобная, незаменимая. Эпитеты, которыми меня награждали, можно перечислять бесконечно, но я не люблю этого делать и сейчас привела их в пример только для того чтобы сразу расставить все по своим местам. Никакой мистики – я плод вашего воображения, мой голос, звучащий в вашей голове, есть фантазия. Игры разума, если угодно. Меня воспринимали как девушку – разговаривали со мной, как с леди, нежно поглаживали клавиши и разве что не приглашали на свидание. А было бы забавно. Для кого-то я была матерью. Да, именно так, представьте себе. У меня плакали на плече – конечно, если так можно назвать мою каретку. Просили помочь, когда не могли выдавить из себя ни одной паршивой строчки. И я помогала, однако меня, как и следовало ожидать, в соавторы никто не записал. Но я не в обиде, каждый должен знать свое место и соответствовать ему.

Я часто вижу во сне своего первого. А вы – видите? Наверное, да, но вряд ли кто-то признается в этом. Это тот уголок в вашем хваленом личном пространстве, в который никого не принято пускать. Наверное, в этом есть смысл, хотя я не уверена. Я привыкла говорить о себе в женском роде, хотя, наверное, это не слишком логично. Как же я любила своего первого хозяина! Когда мы встретились, он был совсем молодым человеком, почти мальчишкой, с милыми глупыми фантазиями и невероятными планами на будущее. Я наблюдала за тем, как он взрослел и трансформировался. К сожалению, эти превращения мало соответствовали его представлениям о том, каким должна быть его жизнь. Казалось, что прошло всего каких-то несколько лет, но в один прекрасный момент я увидела перед собой уставшего мужчину за сорок, который ничего больше не хотел от жизни. Иногда пепел от его папирос падал на мои клавиши, и он осторожно вычищал его из меня, извиняясь, будто я на самом деле могла ему ответить. В его текстах, которые не принесли ему ни счастья, ни удовлетворения, ни успеха, все чаще встречались мысли о том, что все тщетно. Сложно сказать, когда именно он поверил в собственную несостоятельность как писателя. Может быть, это случилось в тот момент, когда его жена ушла от него, устав ждать богатства, которое обещал ей супруг. Или когда он узнал от немногих оставшихся ему верными друзей о том, что его дочь вышла замуж. Юная дурочка стыдилась своего отца ровно до тех пор, пока его произведения, никому не нужные при жизни автора, вдруг стали популярными после его смерти. Это странно, правда. Странно и страшно. Нет, он не кончал жизнь самоубийством, близкие люди сделали это за него. Они просто вынули из него желание жить, аккуратно сложили эту хрупкую субстанцию перед собой и старательно растоптали. Я была рядом, когда он умер за своим рабочим столом. Три дня я смотрела в его остекленевшие глаза. Потом были годы забвения, на протяжении которых я пылилась на чердаке. У меня было достаточно времени для того чтобы осмыслить все произошедшее со мной. И, конечно, в какой-то момент я почти поверила в то, что это конец. Мне действительно не хотелось больше жить. Но потом все вдруг изменилось. Меня вернули в свет – бережно очистив и приведя в должный вид, упаковали в коробку и отправили куда-то. Оказалось, что мой покойный хозяин в одночасье стал знаменитостью, когда его жена, которой по наследству достался весь архив рукописей, отнесла его знакомому издателю. Внимательно ознакомившись с произведениями, тот тут же заявил, что писал однозначно гений, и поинтересовался, где он был раньше. Узнав, что автор мертв, тот с сожалением поцокал языком, но тут же пообещал, что сделает все возможное для того, чтобы его работы увидели свет.

– А вы, мадам, принимали участие в написании всего этого? Например, роман, в котором слепой мужчина искал свою любовь…

– Ну, конечно, это обо мне. Как иначе?

– Но она ведь оставила его в конце.

– Таковы правила жанра. Я любила его.

– Вы, кажется, развелись?

– Разве это важно?

Конечно, любила она. Вдыхая почти забытый аромат смазки и новой ленты, я пыталась понять, что меня ждет. С одной стороны, мне не хотелось стать музейным экспонатом. С другой, я не могла представить, чтобы к моим клавишам прикасался кто-то другой. Это сейчас я знаю, что в этом нет ничего предосудительного, а тогда мне казалось, что это, как минимум, предательство. Смешно.

Когда меня вытащили из коробки, я увидела перед собой… Впрочем, обо всем по порядку. Нет ничего противнее нудного повествования, в котором нет ничего, кроме слов: пришел, ушел, увидел, сказал.

Наверное, первое, что на самом деле потрясло меня, была кость. В ней не было ничего особенного, кроме того, что она принадлежала человеку. В этом тоже не было бы ничего особенного, если бы не мысль о том, что ее владелец жил со мной в одно время и, возможно, читал те же газеты и книги, что и я. Местами черная от остатков плоти, она торчала из солдатского сапога и притягивала взгляды тех, кто маршировал по дороге, ведущей в Верден. Хотя маршем это сложно было назвать. От романтического восприятия войны не осталось и следа. Страха, как ни странно, тоже не было – на него просто не оставалось сил. Выживали те, кто все еще верил. Я же не верил, поэтому то, что я до сих пор вижу свое отражение в зеркале, скорее случайность, нежели закономерный итог того, что произошло со всеми нами. Да, глупая случайность, которой я не могу найти объяснения.

Конрад снял очки и протер слезящиеся глаза. Когда он начинал писать, ему казалось, что это будет несложно. Однако слова не желали складываться в предложения, и ему приходилось буквально вырывать их из себя. Если бы он подключил фантазию, скорее всего, дело пошло бы быстрее, но автор с самого начала решил, что в его произведении не будет ни единого слова лжи или вымысла. Тема войны была популярна в последнее время, в том числе эту мясорубку описывали и уже состоявшиеся писатели, принимавшие в ней непосредственное участие. С ними сложно было конкурировать, однако он и не стремился к этому. Роман, задуманный им, должен был объяснить, прежде всего, ему самому, почему он выжил и зачем продолжает жить. У него была дочь – Лаура, девочка с ангельской внешностью, которую он любил больше всего на свете, но которую не мог больше видеть. Когда Конрад, отмеченный наградами, вернулся домой героем, она кинулась ему на шею, а он совершенно неожиданно для себя вдруг понял, что его ребенок воняет горелым мясом. Врачи заявили, что это все последствия стрессового расстройства, которое скоро пройдет. Ему прописали какие-то успокаивающие препараты и пожелали скорейшего выздоровления. Но оно все не наступало. Он больше не мог целовать свою жену, его ненаглядную Адель, потому что каждый раз видел вместо нее мертвые лица женщин. Они смотрели на него в упор и с любопытством, словно гадая: любит – не любит. Тесть, видя его состояние, несколько раз пытался поговорить с ним, но что он мог ему сказать? Слова о том, что скоро все наладится и будет, как прежде, были, конечно, уместны, но звучали как дежурные любезности, которыми обменивались старые знакомые при встрече. Каждый вопрос был пропечатан заранее в пространстве, как, впрочем, и ответ на него. С тем же успехом они могли произносить бессмысленный набор звуков.

– Блабла?

– Бла-лала, бла.

– Блааа…

В дверь постучали. Конрад быстро прикрыл напечатанное чистым листом бумаги и обернулся:

– Войдите!

Его личный кабинет был единственным местом в доме, где он мог бы остаться наедине со своими мыслями. Жена понимала это и старалась не беспокоить его без повода. Он на самом деле любил ее и отдал бы все, чтобы она не страдала, но никак не мог отыскать того, кто согласился бы это взять. Длинные разговоры с Богом не приносили ему облегчения, и он отказался от них, хотя к ним продолжал часто заходить отец Себастьян. Священник был хорошим человеком и знал Конрада с детства. Похоже, он искренне старался помочь ему, однако все его попытки ни к чему не привели. Впрочем, служитель церкви и не думал сдаваться – вот и сейчас писатель подумал, что, скорее всего, его ждет очередная вынужденная беседа, основной темой которой станет неисповедимость путей господних.

– Милый, можно к тебе?

Жена выглядела виноватой – это выражение появилось на ее лице в тот момент, когда она впервые увидела его после возвращения, и с тех пор не покидало его. Сначала Конрада это раздражало, но позже он понял, что глупо сердиться на проявления любви и беспокойства. Улыбнувшись, он кивнул и постарался, чтобы его голос звучал как можно более приветливо:

– Конечно, заходи. Я что, опоздал к обеду? Извини, не заметил.

– Нет, что ты, не волнуйся. Я принесу тебе еду сюда, если хочешь, мне совсем не сложно.

– Ну, если тебя это на самом деле не затруднит…

Мужчине было стыдно признаваться в том, что ему совершенно не хотелось видеть никого из членов своей семьи. Но, похоже, этот момент волновал его больше, чем остальных. Во всяком случае, Адель не подала виду, что ее это оскорбило. Нерешительно подойдя к нему, она с нежностью поцеловала его в щеку и прошептала:

– Пиши, я скажу Лауре, чтобы она не беспокоила тебя.

Когда она вышла, Конрад долго сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, пока жена не вернулась, неся на подносе еду. На этот раз он нашел в себе силы подняться и обнять ее.

– Ты настоящее сокровище. Я знаю, что у нас не все хорошо, и безумно благодарен тебе за понимание. Я сделаю все возможное для того, чтобы все стало так, как было раньше.

– Я подожду.

Оставшись один, мужчина вдруг подумал о том, насколько война изменила Адель. В прежние времена она и не подумала бы ходить на цыпочках, пока он работал. Напротив, шумная и веселая, она постоянно требовала к себе внимания и не отставала, пока не получала его в достаточном объеме. Куда делась ее жизнерадостность? Конрад не желал верить в то, что так будет всегда. Он искренне хотел вернуться в то время, когда они были счастливы. В принципе, именно ради этого мужчина и начал писать. То, что солдат не мог рассказать даже священнику, готова была принять бумага. Это была в каком-то смысле исповедь, которую он не планировал никому показывать. Конрад даже допускал мысль о том, что после завершения сожжет свое произведение, чтобы огонь принял на себя все его воспоминания.

Снова повернувшись к печатной машинке, он провел ладонью по ее корпусу и еще раз отметил про себя, насколько хорошо Адель его знала. Если бы не она, ему бы и в голову не пришло покупать себе ничего подобного. Он знал о том, что «Ундервуд» до него уже принадлежала кому-то, но его это мало интересовало. Конечно, он вполне мог позволить себе и новый аппарат, поскольку никогда не испытывал недостатка в средствах, но жена подумала, что вещь с историей лучше пустышки «в масле». Возможно, она была права. Продолжая машинально поглаживать прохладный металл, Конрад неожиданно нащупал какую-то шероховатость. Заинтересовавшись, он наклонился, чтобы лучше рассмотреть дефект, и удивленно поднял брови: сбоку чем-то острым были нацарапаны инициалы «Б.М.Б.».