Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
В своих мемуарах Оссендовскнй рассказывает о том, как однажды ночью (барон часто вёл ночной образ жизни) его пригласили посетить старинный монастырь Гандан, точнее, один из его наиболее почитаемых монголами-буддистами храм Мижид Жанрайсиг. Там Унгерн повёл Оссендовского в «древнюю часовню пророчеств». Это было небольшое, «почерневшее от времени, похожее на башню здание с круглой гладкой крышей» и висевшей над входом медной доской, на которой были выгравированы знаки зодиака.
В «часовне пророчеств» оказались два старых монаха, заунывно певшие молитву. Они не
— Бросьте кости о числе дней моих!
Раскланявшись, монахи принесли откуда-то из темноты две чаши с множеством мелких костей. Барон наблюдал, как они покатились по столу, и вместе с монахами стал подсчитывать:
— ...Сто двадцать... Сто тридцать...
Когда подсчёт костей закончился, Унгерн с дрожью в голосе воскликнул, напугав своего спутника и лам:
— Опять сто тридцать!..
Он отошёл к алтарю, у которого стояла старая индийская статуя Будды, и стал истово молиться. Слова молитвы произносились тихо, так, чтобы никто из присутствующих в «часовне пророчеств» не слышал их...
Известен случай, когда верный Роману Фёдоровичу цин-ван бурят Джамбалон однажды ночью перед походом привёл в белостенную юрту известную всей Урге старуху-гадалку — полубурятку-полуцыганку. Та поклонилась хозяину жилища, не спеша уселась у костра и принялась за дело.
Гостья медленно вынула из-за кушака мешочек и вытащила из него несколько маленьких плоских костей и горсть сухой травы. Потом, бросая время от времени траву в огонь костра, принялась шептать отрывистые непонятные слова. Юрта понемногу наполнялась дымом от сгоревшей травы. Находившиеся в юрте люди почувствовали, как «сердце стало учащённо биться, а голова окутываться туманом».
После того как вся трава сгорела, гадалка положила на жаровню кости. Это были бараньи кости, по трещинам которых и производилось гадание. Старуха долго переворачивала кости бронзовыми щипцами, каждый раз по-новому раскладывая на жаровне. Когда кости окончательно почернели, она принялась их внимательно рассматривать, нагибаясь к пламени.
Вдруг лицо гадалки сморщилось, изображая страх и страдание. Барон импульсивно подвинулся к ней, затаив дыхание. Старуха нервным движением сорвала с головы свой яркий платок и забилась на кошме, которой застилался пол юрты, в судорогах, выкрикивая время от времени отрывистые фразы:
— Я вижу его. Это может быть только он...
— Я вижу Бога Войны!..
— Его жизнь идёт к концу...
— Ужасная судьба его ждёт...
— Какая-то тень, чёрная, как ночь, ложится на его лицо...
— Опять тень, новая тень окутывает его...
— Сто тридцать шагов остаётся ещё ему пройти в жизни...
— За ними тьма. За ними только пустота...
— Я не вижу больше ничего...
— Всё. Конец. Бог Войны исчез с моих глаз...
К вышеописанным случаям следует добавить, что мистик Унгерн-Штернберг считал для себя роковым число 130. Примерно через столько дней он будет расстрелян во дворе новониколаевской тюрьмы...
Готовился ли семёновский военачальник к походу на юг Сибири основательно? Долгое время историки «уповали» в этом вопросе на мистическую сторону личности Унгерна фон Штернберга. Но он всё же не мог с налёта прорвать государственную границу и ринуться к байкальским берегам, чтобы там перерезать Транссибирскую железнодорожную магистраль, о чём говорил ему в своём письменном послании атаман Семёнов. Война всегда имела собственные законы для подготовки к ней. Так было и весной 1921 года: «бешеный» барон всё же имел здравый смысл. Поэтому из его штаба один за другим отдавались устные, но обязательные к исполнению приказы:
— Главная походная база устраивается к востоку от Урги. Я выбираю для этой цели Цэцэнханский аймак. Его князья — верные союзники...
— Приказываю силами военнопленных-гаминов отремонтировать дорогу Урга—Хайлар...
— Цэцэнхайский аймак не будет тыловой базой сибирского похода. Она переносится в Ван-Курень...,
— Немедленно провести в Ван-Курень из Урги телеграфную линию...
— Складировать там провиант, мануфактуру и боеприпасы с ургинских складов, со складов в Цэцэнханском и Сайнноинханском аймаков...
— Пригнать на пастбища под Ван-Курень порционный скот. Пусть будут тысячи голов, травы там хватит...
— Все вопросы с правительством Халхи решать только от моего имени...
— Азиатская конная дивизия должна базироваться на Ван-Курень даже в случае неудачного начала похода против Советов...
А готовился ли в это время атаман Григорий Семёнов к вторжению в Забайкалье, Приморье и Амурский край? Да. Но только как готовился. Он из кожи лез, выбивая для своих войск материальную поддержку, прося у всех известных ему доброхотов оружия, боеприпасов, обмундирования, денег и ещё раз денег.
Семёновские войска в Маньчжурии редели. Об этом знал даже Унгерн. Он как-то в штабе обронил несколько фраз, которые поразили собеседников — дивизионных офицеров:
— Получил письмо от Вольфовича. Пишет, что солдаты покидают нашего атамана десятками.
— С какой целью?
— Вольфович говорит, что они едут в Советскую Россию, где вступают в Красную Армию.
— Но их же там рано или поздно большевики ликвидируют как классовых врагов. Особенно офицеров.
— Не сразу. Воевать же с нами кто-то должен...
Атаман Семёнов совершил несколько «официальных» поездок. Он посетил Люйшунь (бывший Порт-Артур), где в то время размещался штаб Маньчжурской группировки японских войск, прибыл на Японские острова, в Токио. Не раз бывал в мукденской штаб-квартире всесильного Чжан Цзолиня. Но всё тщетно: ему никто не желал оказывать материальной помощи и давать денег на военные расходы.
Но при этом ни японцы, ни Чжан Цзолинь атамана Семёнова от себя не отталкивали. Моральную поддержку «борец против большевизма» получил и в Токио, и в Мукдене. И та, и другая сторона прозорливо видели, что семёновцы ещё пригодятся. В действительности оно так и случалось вплоть до 1945 года. Атаман писал в Ургу командиру безвозвратно потерянной Азиатской конной дивизии: