Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
— Что такое! Две сотни всадников-инородцев и казаков разбежались с войны по домам? Почему силой не оста но вил и дезертиров? Почему ни одного не расстреляли перед строем?
— Позвольте объяснить, господин барон. Дезертиры уходили по ночам, с оружием. Окажи они сопротивление, мы могли потерять немало верных всадников.
— Не могу вас похвалить за такое решение, полковник Шадрин. Где больше всего набирается дезертиров?
— В сотне, которой командует штабс-капитан Рухлядев. Почти четыре десятка бурятских солдат.
— Сколько в этой сотне русских офицеров?
— Двое. Сотенный командир штабс-капитан Рухлядев и казачий хорунжий Ефимов. В дивизии с весны прошлого года.
— Тогда вот мой приказ: сегодня же обоих расстрелять перед строем. Оба они оказались плохими офицерами. И им не место среди нас.
— Но смею заметить, господин барон, что их казнь может повлиять на самочувствие многих дивизионных начальников.
— У Фридриха Великого и Николая Первого офицеры палочной дисциплины не боялись.
— Опять же, смею заметить, господин барон, в прусской армии палками наказывали только нижних чинов.
— Правильно. Поэтому я и приказываю офицеров за нерадение к службе расстреливать, а не применять к ним меры физические. Вы что, разницы не понимаете...
Сотенные офицеры были расстреляны в тот же день перед строем. Их обвинили в том, что именно они подбивали своих подчинённых — солдат-бурят к побегу по домам. Приговорённые к смертной казни, воевавшие с 14-го года, держались мужественно, зная, что их участь решена окончательно и бесповоротно.
Один из офицеров, штабс-капитан Рухлядев сумел передать через своих полковых друзей прощальный подарок любимой жене — обручальное золотое кольцо. Оно было завёрнуто в клочок бумаги, на котором офицер написал чернильным карандашом всего четыре слова:
«Погибаю ни за что».
...В Акше Унгерн так и не получил никаких приказаний от атамана Семёнова. Тот, сидя в Чите, словно забыл на целый месяц о существовании Азиатской конной дивизии. А та во главе с белым бароном оказалась «окружении. На брошенной станции Даурия обосновались каппелевцы, уже давно обещавшие повесить фон Унгерна за всё, им здесь содеянное. К тому же к Даурии приближался с севера крупный партизанский отряд неустрашимого Лебедева. И он тоже пощады белому барону давать не собирался, помня о разорённых «азиатами» забайкальских поселениях.
Но это было ещё не всё. В Маньчжурии китайские власти, словно по чьей-то подсказке, затеяли шумную «возню» вокруг реквизиций, проводимых Унгерном и Семёновым на железной дороге. Естественно, что большая часть такой военной «добычи» попадала к бесконтрольному даурскому коменданту.
Унгерн начал метаться по югу Забайкалья. Азиатская конная дивизия дошла до озера Долон-Нор и повернула обратно, к Акше. В эти дни в Забайкалье произошли важные события, о которых барон Унгерн-Штернберг узнал с большим запозданием. Атаман Семёнов подписал с «буферной» Дальне-Восточной республикой мирное соглашение. Он передал гражданскую власть в Забайкалье Народному Собранию и перенёс свою штаб-квартиру из Читы в Даурию. Переговоры семёновцев с делегацией ДВР проходили на железнодорожных станциях Гонгота и Хабибулак.
Когда семёновский гонец принёс новость в трудно отысканную степную ставку барона, Унгерн-Штернберг не сдержал своих чувств:
— Наконец-то! Теперь у атамана есть всё, чтобы заняться подготовкой военной экспедиции в Халху...
Однако ожидание барона не сбылось. Атаман Семёнов продолжал «не помнить» о столь бережно опекаемой им Азиатской конной дивизии. Никаких приказов за много недель! Унгерн понимал всю опасность сложившейся ситуации: полное бездействие, если не считать конных переходов, расхолаживает бойцов дивизии. Если опять вспыхнет эпидемия дезертирства, То дело будет похуже мятежа харачинского полка в Даурии. Там был броненосец «Грозный» с его пушками, а здесь кругом степи да глухие леса вокруг многочисленных одёр. Разбежаться могла не только конная сотня, но и большая часть дивизии.
Наконец, окопавшийся в Даурии атаман Семёнов прислал к Унгерну своего вестника. Но без приказа как действовать дальше. Только для того, чтобы проинформировать дивизионного командира о китайских делах.
— Господин барон. Григорий Михайлович решил посвятить вас в последние китайские новости?
— Что там, в Китае? Опять война между генералами?
— Да, они дерутся между собой. Чжилинскнй генерал У Пейфу разгромил аньфуистов.
— Но у тех же целая армия? Сегодня поражение, а завтра они разобьют этого У Пейфу.
— Уже не разобьют. Маньчжурский генерал-инспектор Чжан Цзолинь нанёс аньфуистам неожиданный удар в спину, и те о себе больше не заявляют.
— Теперь мне ситуация в землях севернее Пекина ясна. А что там, в Даурии, Григорий Михайлович?
— Атаман женился.
— На ком? На этой Машке, которая деньгами из его кармана расплачивалась в Чите за карточные долги понравившихся ей офицеров?
— Нет, атаманской женой стала некая Терсицкая. Красавица, оренбургская казачка. Ей всего семнадцать лет. Отступала со своим двоюродным братом вместе с каппелевцами через всю Сибирь. Последнее время служила в походной канцелярии атамана.
— Значит, этот брак политического расчёта не имеет? Что по такому поводу говорят ваши штабные офицеры?
— Что говорят? Что наш Григорий Михайлович влюбился как казачонок в эту Терсицкую.
— И что, новобрачная вошла в роль читинской Машки? Или ещё нет?
— Вошла сразу. Но обратите внимание — в полном бескорыстии. Просит у мужа больших денег и ни одного рубля не кладёт в свой кошелёк.
— Удивительно. Для кого же она просит деньги? Ведь золотишка у нашего атамана не мерено. Шутка ли держать в Чите несколько вагонов из золотых эшелонов, что адмирал Колчак отправлял Антанте через Владивосток.
— Об этом в атаманском штабе предпочитают не говорить. Опасно, знаете ли. А Терсицкая просит деньги у мужа для атамана Дутова.
— Для генерал-лейтенанта Дутова? Что сейчас в Синьцзяне?
— Да, для него и тех оренбургских, сибирских и семиреченских казаков, что сейчас находятся в китайском Туркестане, в эмиграции.
— Его адмирал Колчак назначил походным атаманом всех казачьих войск России.
— Ну и что из этого. Атаман Семёнов его не признал, как и самого Колчака.