Университетская роща
Шрифт:
И все же это был каплей в неоглядном море. 1891 год остался в истории Российского государства как черный год.
Татьянин день
— Батюшка, Сергей Иванович… — робко приоткрыла дверь горничная.
— Никого не принимаю! — раздраженно обернулся на ее голос Коржинский. — Слышишь? Ступай. Скажи — болен. Болен!
— А я к больному и пришел, — донесся из-за двери мягкий басок Крылова.
— А-а, это вы…
Крылов с тревогой посмотрел на друга: нечесан, бледен, глаза ввалились, белая рубашка
И в кабинете беспорядок, с дивана постель не убрана, а время уж далеко за полдень.
— Помешал? — спросил он, кивая на рукопись, лежавшую на письменном столе.
— Какое там! — махнул рукой Коржинский. — Да вы садитесь, — он рывком завернул на диване плед.
Крылов сел. А Коржинский молча заходил по комнате. Потом неожиданно остановился, выхватил из бумаг на столе какой-то листок и протянул:
— Прочтите.
Крылов поправил очки, взял бумагу. Лицо его опечалилось. Не читая, он знал, а точнее догадывался о том, что в ней было написано. Вот уже два месяца его друг ждал ответа на свой запрос о переводе в Петербург, и, похоже, нынче этот ответ пришел.
Нехотя, пересиливая себя, он стал читать. Это было действительно официальное уведомление в том, что вопрос с переездом ботаника Коржинского в Северную Пальмиру решен положительно. И уж на будущее вакантное место в Томском университете подобрана подходящая кандидатура — питомец известного ученого Тимирязева приват-доцент Московского университета В.В. Сапожников.
Крылов отложил письмо. Значит, всё решено.
Коржинский нервно закурил.
— Полно мучить себя, — тихо, с состраданием сказал Крылов. — Ехать так ехать. Чего уж… В Петербурге вам будет лучше.
— Правду говорите?! — с жаром прервал его Коржинский и затушил папиросу.
— А когда я вам врал?
— Никогда. — Коржинский ногой подтянул к дивану кресло и сел. — Но я хочу, чтобы вы меня поняли, — он искательно заглянул в глаза Крылову.
— Я понимаю, — ответил тот, пытаясь удержать друга от болезненного для них обоих разговора.
— Нет, вы послушайте! — вспыхнул Коржинский, не принимая всепрощенческого тона. — Я хочу, чтобы вы меня выслушали.
— Ну, хорошо. Я готов.
Коржинский сцепил на коленях длинные пальцы и… замолчал, не в силах отыскать такие слова, которые могли бы объяснить его душевное состояние.
— В Петербурге вам будет лучше, — повторил Крылов, желая помочь ему выбраться из затруднительной паузы. — Вы ученый милостью божьей. Вам солидное поле деятельности надобно.
— Нет, — помотал головой Коржинский. — Не то говорите! Вы заведомо оправдываете меня, а я этого не хочу! Я хочу, чтобы вы, именно вы поняли меня до конца… Четыре года в Сибири… Много этого или мало? Вы как-то сказали, что не замечаете, как летят в Сибири годы. Зима — лето… А я замечал, ох как замечал! Хотя и загружен был работой не менее вашего…
Морозный, серый, пустоглазый день за окнами клонился к вечеру, а друзья все говорили. Вернее, говорил больше Коржинский, а Крылов слушал, изредка вставляя короткие замечания.
Четыре года в Сибири…
Двадцати семи лет очутился он в Томске. Казалось, сама прекрасная будущность раздвигает пред ним сверкающие врата: отличный оратор, любимец студентов, молодой профессор, обещающий много и плодотворно служить науке… Неисследованная земля, о которой Крылов, Мартьянов и Коржинский мечтали еще в Казани. Всё это было!
Было… И постепенно отодвинулось куда-то в мыслительные эмпиреи, а наяву осталась скудная впечатлениями провинциальная правда. От нее никуда не деться, не отгородиться ничем. Сибирская действительность — это и есть сибирская действительность. Что-то роковое содержалось во всех сибирских начинаниях, проектах, реформах… Кажется, настоятельная потребность. Теория стоит за неотложность. Практика дала драгоценные указания. Общество разжевало и пережевало подробности. Правительство всесторонне обмолчало вопрос и, наконец, после долгих колебаний приступили к делу… Но, как говорят сибиряки, тут и происшествие!
— Все люди как люди, а только мы, сибиряки, и люди, да не люди, — сетует местная интеллигенция. — Что бы мы ни делали, без знаков препинания не умеем обходиться. Хорошо еще, запятая. А то сплошь и рядом восклицательный знак и злодейское многоточие…
К примеру? А возьмите Великую Сибирскую железную дорогу! Вот уж о чем, казалось, бесспорном до сей поры ведутся пунические войны!
«Не нужна Сибири железная дорога! Кого по ней возить, арестантов? Пустовать будет, как и Сибирский университет. Не окупит положенный в нее рубль!» — предостерегают экономы.
Пуще них старается князь Владимир Петрович Мещерский, так называемый Вово Мещерский, человек крайне расплывчатой нравственности и убеждений, обладающий удивительной способностью влезать во все отверстия, бессносный редактор-издатель известного «Гражданина». Внук Карамзина, из древнего рода князей Мещерских, назначенный играть с цесаревичем, братом Александра III, Вово пользовался любовью и вниманием царя, особенно усилившимися после смерти цесаревича, беззастенчиво клянчил у него деньги на свою газетку и откровенно проповедовал для России одно спасительное средство — розги. Так вот сей «ископаемый человек» писал: «А ну как укусит Сибирь, как раз когда примемся целовать ее после долгой разлуки? Мы ей, Сибири, железную дорогу, а она — каторжника, вышедшего прогуляться на родину!»
«А и без чугунки проживем, — вторит им с места встревоженный «кнутик», купчина, привыкший деньгу брать извозом. — Не под дождем, подождем».
И только когда цесаревич Николай в начале 1891 года возвестил высочайшую волю отца о сооружении Великой Сибирской железной дороги и лично сам во Владивостоке отвез первую тачку земли, положил первый камень в основание колоссального пути, словесные войнишки поубавились, поутихли. Другая волна захлестнула общественное мнение. Жги-рви, не упусти выгоду от чугунки! Спеши утилизовать в рубль все, что попадает под руку.