Университетская роща
Шрифт:
С какими-то непонятными ужимками и поклонами, которые должны были означать, по-видимому, уважение к нежданным гостям, староста вернул Крылову проездной лист, где было написано о том, чтобы должностные лица оказывали посильное содействие данному обозу на всем пути следования от Казани до Томска. Пообещав раздобыть у односельчан немного фуражу, он укатился прочь на проворных коротенких ножках.
Какой, однако, нелепый этот староста. И село странное…
Вместо ребятишек, которые в каждой деревне прилипали к обозу, к этапному дому лениво подбрели
— Чегой-то везете, мужики? — полюбопытствовал один из них, и нездоровая алчба зажглась в его чистых голубых глазах.
— С вербы груши, из песка вожжи. Хочешь попробовать? — не очень приветливо ответил Семен Данилович, распутывая упряжь на рыжей лошаденке.
— Но-но, — предостерегающе возвысил голос голубоглазый детина. — Чать, не дома. У нас вожжами не балуются!
Парни как-то с умыслом, с намеком захохотали, но прочь пошли — не спеша, с достоинством, по-хозяйски.
В доме для приезжих держался упорно-тяжелый дух, словно бы под дощатым настилом, в подполье, прела козья шерсть. Крылов решил немного прогуляться.
Чистоту свою поселение соблюдало прежде всего оттого, что построено было на песчаном месте. Любой, самый настойчивый дождь уходил в него, как сквозь сито, не оставляя грязи. Беловатый песок украшал главную улицу, тускло просвечивал во дворах, расписанный волнистыми — от грабель — полосами, покрывал подступы к церквушке. Росшая под стенами божьего дома ярко-зеленая монастырская трава превосходно сочеталась с побеленными стенами невысокой звонницы и главным приделом церкви. Покой, умиротворенность, порядок и незыблемость…
— Господин Крылов!
Крылов даже вздрогнул: за восемнадцать дней дороги совсем отвык от своей фамилии. Огляделся. Покрутил головой. Никого.
— Постойте, господин Крылов, — повторил все тот же взволнованный мужской голос.
И тут наконец он заметил, что голос принадлежит болезненного вида юноше, который приотворил окошко наверху в двухэтажном доме, стоявшем как раз напротив церкви. Лицо его, почти вполовину закрытое большими очками и кудерчатой реденькой бородкой, было Крылову незнакомо. Тем не менее он остановился и стал ожидать молодого человека, окликнувшего его.
Тот скоро появился, застегивая на ходу потертую студенческую куртку. Руки его, худые и неестественно желтые, дрожали, отчего пуговицы не попадали в петли, и было жаль глядеть на эти руки, и отвести взгляд недоставало сил.
— Покорнейше прошу извинить меня за то, что окликнул вас таким неподобающим образом, — проговорил юноша. — Но я не мог, Порфирий Никитич, не мог-с… Глазам своим не поверил — вы ли это? В наших-то пустошах…
Крылов вежливо приподнял козырек фуражки, по-прежнему не припоминая, где он мог встречать этого юношу.
Уловив напряженность и сомнение в его взгляде, молодой человек вспыхнул.
— Простите великодушно, господин Крылов… Совсем
То есть, бывший… — он смутился окончательно.
— Очень приятно, господин Троеглазов, — облегченно вздохнув, пожал ему руку Крылов.
Раз студент, значит, несомненно, встречались. А то, что так и не вспомнил лица молодого человека, следует отнесть за счет рассеянной избирательной памяти, в которой прочно удерживались лишь цветы да травы…
— Милости прошу в дом, Порфирий Никитич, — робко пригласил бывший студент, и Крылов не смог отказать.
Комнатка на втором этаже оказалась опрятной, выбеленной и заставленной самодельными полками с книгами. Передний угол, по правую руку, наискосок от небольшой голландки, расписан маслом: вместо икон — растительный орнамент из цветов и листьев. По стенам развешаны коллекции бабочек и жуков. Пахнет засушенными цветами, травами. Запах слабый, но Крылов уловил его и даже носом потянул от удовольствия.
Несмотря на довольно просторное высокое окно, в комнате, однако, светло не было. Может быть, свет заслоняла церковь, а может, оттого, что сам нынешний день заканчивался пасмурно.
— Прошу покорнейше садиться, — пригласил Троеглазов и умчался куда-то вниз, перескакивая через несколько ступенек.
Вернулся он с большим медным подносом, на котором стоял приземистый широкобокий самовар, чашки, сахарница и плоское берестяное блюдо с малиной.
— Не стоило беспокоиться.
— Как же, как же, — решительно запротестовал Троеглазов, устанавливая принесенное на трехногий венский столик возле окна. — Без чаю не отпустим!
Смешиваясь с нежным ароматом китайского чая, от блюда поднимался дразнящий запах малины.
— Благодарю вас, — сдался Крылов. — А вы что же здесь так и живете? На летних вакациях?
— Да, — опустил глаза юноша и грустно добавил: — Только мои вакации бессрочные. Отчислен я. По причине расстроенного здоровья. У меня бугорчатка. Чахотка скоротечная. Вот приехал домой, к отцу…
Крылов подосадовал на свой вопрос, хотел что-то сказать, перевести разговор на другое, но Григорий опередил его. Вскинул потупленный было взгляд, подтолкнул вверх двумя пальцами дужку очков и задорно произнес:
— А я не верю, что умру. Не верю-с! То есть умом я понимаю, что конец неизбежен, и, возможно, он даже близок — а не верю!
Крылов одобрительно кивнул.
— Батюшка мой священник, — продолжал Троеглазов. — Вот он ужо придет, вы увидите… Занятный человек, с ним поговорить прелюбопытно. Он не такой священник, как все, — подчеркнул он снова слова «как все».
— А чем вы сейчас занимаетесь?
— Гербаризирую. Ах, с каким удовольствием я гербаризирую в окрестностях, — с жаром ответил юноша. — Я ведь, Порфирий Никитич, у профессора Коржинского общий курс ботаники успел прослушать. И к вам уж записался в ботанический музей на практику.