Университетская роща

Каленова Тамара Александровна

Думал о людях, которые повстречались здесь. О Григории Троеглазове, оставшемся позади, в темноте, наедине со своим гибельным нездоровьем. Кто он, Крылов, такой, чтобы распоряжаться последними днями молодого человека? Кто вообще может указать, что в жизни делать должно, а от чего воздержаться?

* * *

Поднялись засветло. Загомонили, задвигались, отходя ото сна. От запаха козьей шерсти болела голова.

Крылов отвел в сторону старшого:

— А что, Семен Данилович, не дождаться ли нам попутчиков? Слышал я, за Овчинниковым неспокойно.

— Воля ваша, — степенно согласился тот. — Можно

и дождаться. Только кто ж его знает, когда они появятся? То ли нынче, то ли послезавтра подойдут? Один переход всего и остался. А там, глядишь, и Тюмень рядом.

— Действительно, — заколебался Крылов. — Если ждать, к пароходу не успеем.

— Мы обережемся, — пообещал старшой. — Колья наверх вынем, между возами веревки пустим, станем идти с оглядкой.

— Так тому и быть, — решил Крылов. — Действуй, Семен Данилович.

Старшой пошептался с возчиками. Те сразу как-то подобрались, умолкли, начали объясняться больше знаками, чем словами. Из села выступили торопливо, дружно.

Тракт в этих местах устремился вперед просторно, но в иных частях, будто река после половодья, распадался на несколько рукавов. На таких-то рукавах, продиравшихся сквозь болотистый кустарник или чернолесье, способнее всего устроить засаду.

Каждый раз на разветвлении Семен Данилович снимал картуз, шептал что-то, крестился, потом решительно указывал направление. Сам шел следом. Порой, бросив поводья, пропускал мимо весь обоз. Часто останавливался, прислоняясь к дереву, слушал.

— Комедию ломает! — ухмылялся Акинфий, наблюдая за ним. — Цену перед барином набивает.

— Глупый ты ишшо, — отзывался на это лёля. — Тебя жареный петух не клевал, вот ты и забавничаешь. Поостерегись, милый, кабы не ошибиться.

— Небось не ошибусь…

Большую часть намеченного на день пути одолели без происшествий. Это придало всем бодрости, расправило угрюмые складки на лицах, развеселило шаг. Акинфий хотел было запеть, но Семен Данилович оборвал его:

— Не базлай. Успеется.

Солнце клонилось к закату, когда тракт в очередной раз распался натрое. Старшой выбрал дорогу через смородинники. И напрасно. Здесь-то и поджидали их охотники до чужого добра.

Они появились внезапно — в вывернутых наизнанку бараньих шапках, в рванье; лица спрятаны в полотняные наголовники, а то и просто обтянуты чулком. Сбив с ног лёлю и Акинфия, шедших за последними подводами, подступили к лошадям. И все это молча, деловито, будто ежедневную крестьянскую работу выполняли.

Как ни готовились спутники Крылова к нападению, а все равно растерялись, замешкались, убоялись грозно вскинутых ножей и дробовиков. Кто знает, как повернулось дело, если бы откатившийся в кусты старик-лёля не сложил ладони горстями одна к другой и не затрубил в них истошно, устрашающе.

Нападающие замерли, не понимая, откуда берется этот непонятный звук, гулкий, словно глас божий.

Их замешательством воспользовался Акинфий. Стремительно вскочив на ноги, он боднул одного из обидчиков в живот, другого ожег по лицу кнутовищем, сорвав при этом часть чулка. На него глянули знакомые голубые глаза. Да это же один из овчинниковских парней, подходивших намедни с расспросами!

— А-а-а! — завопил Акинфий, взвинчивая себя еще больше. — Бе-е-й овчинных!

Но уже и без его команды возчики махали рогатинами, кольями, стреляли длинными ременными плетями, бежали мимо Крылова, в самую гущу схватки.

Побежал и Крылов,

не замечая, как сами собой сжимаются кулаки, а в горле клокочет гнев. Драться ему прежде не приходилось, но он почувствовал, что сейчас сумеет… Должен суметь… Вон как ловко действует Акинфий. Куда только сонливость его подевалась! Совсем другой человек — огневой, с веселым оскалом рассеченных в схватке губ, ищущий опасности, живущий ею.

Засмотревшись на него, Крылов упал, больно ударился о придорожный камень. Почувствовал, как пошла носом кровь.

Первым в бегство обратился синеглазый детина. За ним остальные. Они даже отбиваться не стали, до того перепугала их сорванная с лица сотоварища маска и крик «бей овчинных! Последним закивал пятками толстяк. Его фигура показалась Крылову знакомой. Уж не овчинниковский ли это староста, устраивавший их на постой, совмещает в себе и другую, ночную, профессию?! Ай да скрытник, ай да выборный чин! Догнать бы. Да не так скор был Крылов на ногу, как этот брюхан, нагулявший привычку к грабежам.

— Это же те, сельские, — тяжело дыша, говорил возчикам Акинфий. — У которых мы ночевали. Я сразу сдогадался.

— Показалось, — отмахнулся Семен Данилович. — Эвон в какую даль мы отъехали! Нешто они следом попрутся?

— Еще как попрутся! — хмыкнул парнишка. — Думают, у нас в корзинах добро доброе, что его на любом торге купят. А у нас… Эх, жаль, не за то богатство в глаз получил!

— Ты язык-то попридержи, милый, — хмуро посоветовал Семен Данилович. — Во всех смыслах. Так оно спокойнее будет. А то ведь ненароком не на тех сказать можно, и получится неудобность… Хозяин к нам со всем уважением…

Будто почувствовав, что говорят о нем, подошел Крылов. Кровь из носа он остановил, посидев немного с запрокинутой головой. Теперь он вдыхал запах растертой между ладонями мяты.

— А ты молодец, Акинфий, — похвалил он. — Сейчас и тебя лечить будем.

— Не я молодец — лёля.

— О нем и речи нет, он — герой!

Груз не пострадал. Убедившись в этом, двинулись дальше.

Воистину загадочен Великий Сибирский тракт. Кого только не явит он на всей своей протяженности, с кем не познакомит… Ведущий свое начало от старательного проекта думного дьяка Андрея Виниуса, ездившего в Сибирь в 1689 году для установления «государевой почты», вымеренный и обставленный верстовыми столбами к началу XVIII века, он издавна жил особой, непокорной, мало кому ведомой жизнью. Узелками вязались на нем селения, ямы, жители которых сначала по принуждению, а потом по своей охоте и укоренившейся привычке занимались ямщиной, извозом. Для таких людей, родившихся и умирающих при дороге, Сибирский тракт был кормильцем и поильцем. Помимо ямщины и товарного извоза всходили постоялые дворы, росли поколения мастеров: шорники, кузнецы, кузовщики, колесники…

Не стояла на месте, усовершенствовалась и скрытая притрактовая жизнь. Не у ремесла, так у промысла: родилось племя трактовых охотников. Одни угоняли лошадей, другие охотились за купцами, третьи наловчились на ходу срезать тюки с товаром, четвертые именовали себя чаерезами, их интересовали преимущественно туго увязанные, непромокаемые цыбики с китайским чаем, переправляемые в Россию из Кяхты. Пятые совершали и то, и другое, и третье, не гнушаясь порой и убийством. Здесь, на тракте, даже погода считалась хорошей, когда бушевала метель, завывала пурга, ложился плотный туман или вызревали грозовые дожди.