Унтовое войско
Шрифт:
Гаврилов, вытянувшись и отдав честь, доложил, кто он такой, и протянул генералу запечатанный в конверт рапорт.
— Полная победа, ваше превосходительство! — проговорил он хрипло. — Под Петропавловском…
— Что-о?! — у Муравьева ошалело округлились глаза. Стоял и улыбался. — Что-о?!
Не верилось. Ни за что не верилось. Мираж какой-то, сон, бред. Трясущимися руками надорвал конверт, вынул рапорт.
— Вот как! Эскадра? Шесть судов… пароход! — выкрикивал он, то глядя на Гаврилова, то поднося близко к глазам рапорт Завойко. — Атаки отбиты! На фрегатах замечены пробоины в корпусе,
— Так точно, ваше превосходительство! Командир батареи на Сигнальном мысу… лейтенант Гаврилов.
— Ранен?
— Пустяки, ваше превосходительство! Царапнуло осколком.
— Как воевали? Как орудия?
— Орудия все сбиты. Команды держались до последнего. Неприятель поражен в штыковой атаке.
— Ну, братец… — генерал задыхался от переполнявших его чувств. — Поедешь… Отправлю тебя в Петербург с донесением. Пусть-ка там поглядят на моих петропавловцев! На молодцов! На героев! Лавровый венок вам!
Муравьев распорядился, чтобы без промедления город известили о победе под Петропавловском, велел во всех церквах и соборах отслужить благодарственный молебен с выносом икон.
Не прошло и недели после отъезда в Петербург лейтенанта Гаврилова, как новая радость у Муравьева. Военный министр известил его о том, что государь утвердил представление Невельского в контр-адмиралы, Казакевича — в капитаны первого ранга, Корсакова — в полковники.
Корсаков уехал в Петербург с докладом об амурском сплаве.
Письма его с дороги были скупые, отрывочные. Ну, с дороги — ладно. Писать не о чем и удобств нет для сочинительства. Но и после того как Карсаков приехал в Петербург, писанина его мало в чем изменилась. Муравьев, с жадностью ожидавший малейшей живой подробности из столицы о том, как там встречена весть о плавании по Амуру, сердился на своего любимца. Вечерами, после службы, не скрывая неудовольствия, спрашивал жену:
— Сделай дружбу, подскажи, почему он так жестоко скуп на слова и чуть ли не молчит? Прежде он, бывало, напишет строки партикулярные, которые мне куда как интересно читать, а теперь от него что ни письмо, то какой-то рапорт, будто нечего сказать о Петербурге и тамошней жизни.
Откуда же было знать генералу и генеральше, что любезный Мишенька после того как был принят военным министром, наследником-цесаревичем, великим князем и самим царем, после того как всем им понравился, у всех имел успех, на несколько дней загулял с офицерами-семеновцами на Васильевском острове, и ему просто было не до писем? Но вот загул прошел, и перед взором нетерпеливого Муравьева уже не скучнейший рапорт от полковника Карсакова, а вдохновенное послание, от чего у генерала легкое кружение в голове и на глаза навертывались слезы радости:
«Выхожу я из вагона, ваше превосходительство, и тут же встречаю фельдъегеря, который, видя мою длинную бороду и волосы неостриженные, спрашивает: «Вы курьер?» — «Курьер», — отвечаю. «Так сейчас же ехать к дежурному генералу».
А на мне, ваше превосходительство, извините… шинелишка дорожная, под ней изодранный почти дотла сюртук. «Дайте мне переодеться», — прошу я фельдъегеря. «Нет, не могу, не имею права. Как есть, в том и поедемте» — «А вещи мои?» — «Оставьте, — говорит, — у коменданта на вокзале, а уж сами извольте к генералу».
Взял я портфель с бумагами и поехал к генералу, а от него к военному министру. От него — к наследнику и к великому князю. Все они спрашивали, как и что было.
Назавтра поутру повезли меня к государю. Сначала встретил меня флигель-адъютант, усадил в приемной. «Вот тут, — показывает, — кабинет царя, а тут покои наследника Александра».
Государь принял меня стоя. Видно, что он любит дисциплину и ее исполнения от всех требует. Спросил про вас, ваше превосходительство: «Как губернатор, что с ним?» Я ответил все как есть. Он был доволен, улыбнулся и сказал: «К моему дню рождения все молодцы ездят в Петербург за наградами. Может и твой губернатор приехать, да только его награда — в истории, а следовательно, и ехать ему, пожалуй, незачем с его здоровьем».
Муравьев задумался, перечитал вслух:
— «…Да только его награда — в истории, а следовательно, и ехать ему, пожалуй, незачем…»
Вот и понимай, как хочешь. Искренен ли государь?
«Мне надобно здесь остаться еще лет на пять, — подумал Муравьев. — И принесу эту жертву для России».
Сегодня с самого утра у генерала аудиенции и представления. То тот, то этот…
Пожаловал архиепископ Афанасий. Шуршал бархатом позолоченной рясы, распространяя по кабинету запах ладана. Повел велеречивую беседу.
С неописуемой радостью честь имею поздравить вас с дивною, славною и нечаемою победой на Камчатке! Спасибо, владыко, — ответил Муравьев. — Смею надеяться, что православная церковь восславит храбрых воинов.
Архиепископ загремел торжествующим басом:
— Церковь в единении с вами, генерал. Слава и благодарение господу богу, что даровал силу и крепость нашим камчатским героям. Кто теперь не видит, генерал, что если бы не сплыли и не сплавили с собою по Амуру оружие и воинство христово, то теперь в Петропавловском порту были бы одни головни да пепел. И потому православная церковь радуется открытию Амура. Столь благовременно… Ой как благовременно! Радуется церковь и спасению Камчатки, а сие все опять же от пользы открытия Амура. Честь и слава вам, генерал, как главному исполнителю всего этого… — он перекрестил Муравьева, протянул крест для целования. — Слава богу за все и про все!
Муравьев приложился губами к архиепископскому кресту, улыбаясь, проговорил:
— Благодарю, владыко, за искреннее архипастырское приветствие. Я радуюсь победе в Петропавловском порту прежде всего как русский, а уж потом как губернатор.
После архиепископа заявился кяхтинский градоначальник. Опять пошли поздравления. Хотя Муравьев и недолюбливал кяхтинского гостя за его мелкое интриганство — глупую переписку с министром иностранных дел, скрываемую от него, все же приятно слышать откровения: