Унтовое войско
Шрифт:
Маньчжурские дипломаты стали собираться в обратный путь. Вид у них удрученный. Боялись разогорчить своего полковника. За худые для себя вести цзилиньский гусайда мог по настроению наказать и чиновника, и капралов бамбуковыми палками.
Муравьев за неделю облазил все острова в дельте Амура, осмотрел протоки, мыски, бухточки. Матросы вели промер глубин, уточняли фарватер для судов. В ленивых водах озер и в живых струях проток часто наблюдали резвящихся кашалотов, зашедших сюда с моря.
Между устьем Амура и Сахалином нашли во множестве песчаные мели. Но между мелями оказались глубины, нужные для проплыва
Муравьев ушел отдыхать в каюту. Невельской поднялся на капитанский мостик. На палубе остался адмирал Путятин. Он отдал приказ вахтенному следовать курсом на Амур.
Невельской сорвался с мостика, закричал, покрываясь румянцем:
— Не туда! Не туда! Куда вы лезете? Влево!
Геннадий Иванович был в таком состоянии, что не помнил, что кричал.
Путятин, высокий, сутулый, с грудью кавалергарда, весь побагровел от негодования, но сдержанно отвечал:
— Прошу вас не вмешиваться в мои распоряжения!
Невельской замахал руками, спустился по лесенке, пробежал мимо каюты генерала, ругаясь:
— Какой-то адмирал-адъютантик, сукин сын! Тоже мне, командует на Амуре!
Палубный люк был открыт, и ругань Геннадия Ивановича слышал не только генерал, но и матросы на палубе.
Из Аяна вернулась шхуна, отвозившая Карсакова. Муравьев, отдав последние распоряжения Невельскому о сооружении батарейных площадок и солдатских казарм, отплыл через пролив в Охотское море, намереваясь достигнуть Аяна раньше, чем в море покажется англо-французская эскадра. Американские китобои передавали, что ту эскадру скоро надо ждать на подходе к берегам Камчатки.
Плавание Муравьева завершилось успешно.
Из Аяна генерал и часть его штаба на лошадях и оленях скорым маршем двинулись на Якутск, куда и прибыли в последних числах августа.
Разболевшаяся печень задержала генерала в городе на несколько дней, но его неспокойная натура не могла ни дня пребывать в бездействии. Лежа в постели в номере губернской гостиницы, Муравьев вызвал чиновника по особым поручениям Михаила Волконского и велел ему отправляться в Иркутск и готовить первых переселенцев на Амур.
— Поедешь по уездам и выбери до пятидесяти семей для переселения. Пусть изготовятся. Зимой на земских подводах двинутся к Шялке. Весной сплав… — Муравьез прикрыл глаза, поморщился от боли. — О льготах переселяемым поясняй. Освобождаем от воинской повинности, передвижение, само собой, за счет губернаторства, казенное пайковое довольствие… скажи, что три, нет… скажи, что два года пайковое довольствие бесплатное. На обзаведение хозяйственными предметами до полусотни рублей на семейство.
Все ли запомнил, что сказано? А запомнил, так не держу, ступай, дорога у тебя не близкая. Уразумей меня — переселение на Амур… не прихоть моя, а дело государственное. Ступай. Дай руку… попрощаться с тобой.
Михаил Волконский, сын опального князя-декабриста, после гимназии служил при губернаторе. Муравьев приблизил его к себе, благоволил ему, давая понять обществу, что он, генерал-губернатор, не лишен ни гуманности, ни трезвых либеральных взглядов и не склонен строго выполнять инструкции департамента полиции.
Молодой Волконский души не чаял в своем покровителе. Выйдя от генерала с повлажневшими глазами, он подошел к окну, шепча для себя то, что переполняло его душу:
— Какой человек! Какая энергия, сила воли! Какая широта взглядов, боже мой! А смелость… Ведь еще нет указа правительственного сената о переселенцах на Амур, а он уже обо всем позаботился, все определил и верит, что так и будет, как он порешил, что государь его поддержит. И это с его болезнями… Счастлив тот, кто служит с ним, кто успеет вглядеться в него, наслушаться его речей о намерениях и целях. Это неугасающий огонь. Перец, а не человек! Это отважный борец и в речи, и в движениях, и в делах. Подумать только, слыхано ли где еще такое?! Генерал-губернатор едет на баркасе в рискованное плавание по неведомой реке, на лошадях пускается по якутской тундре, бороздит просторы Охотского моря. Мог быть убит спесивыми манджурами, взят в плен английской эскадрой, не добравшись до Аяна. Мог не раз заболеть, не имея никакой надежды на спасение. А ведь болезни посещают его постоянно. Чем только не переболел за зиму! То горячка, то грудная боль с одышкой, то желчные припадки. Боже мой!
Волконский огляделся. Никто не видел его переживаний, не слышал его шепота. Он облегченно вздохнул. Спускаясь по лестнице, перескакивал через ступеньку, твердил одно: «Сегодня же еду! Сегодня же…»
Глава восьмая
В Петропавловском порту готовились к встрече неприятеля.
Транспорты с оружием и солдатами, посланные Муравьевым, были как нельзя кстати. Начальник Камчатки капитан первого ранга Василий Степанович Завойко приободрился. Не было ни гроша, да вдруг алтын! А то с чем было отражать англо-французов? На горах несколько старых пушек, ядра от них едва долетали до рейда. У пушек солдаты инвалидной команды. В пехотном заслоне горсть казаков да матросы-штрафники, списанные с судов.
Муравьев прислал пушек на семь батарей. Гарнизон пополнился офицерами и солдатами. На оборону порта можно выставить до тысячи стрелков.
Завойко не был полностью доволен Муравьевым. «Маловато прислал подмоги, — думал он. — Мог бы погуще отвалить. В Николаевском посту строят казармы для зимовки батальона солдат. А чего им там зимовать? Снегу да метелей не видали, что ли? Этот батальон в самый раз пригодился бы здесь. А все Невельской… Он, не иначе, как он уговорил генерала. Баловень судьбы, выскочка. Первооткрыватель, как же…»
Василий Степанович выслужился до капитана первого ранга, по его словам, «без академий и протекций».
— Кто из простых, тот только и служить может, — любил при случае напомнить Завойко какому-нибудь новоиспеченному мичману. — Пора уж тебе, братец, самому вставать с рындой [46] , у батюшки да у матушки привык до полудня валяться. А у меня на корабле изволь с зарею быть на ногах, о профессорах столичных позабудь, а научись делать все то, что матрос делает, тогда ты, братец, что-то стоить будешь.
46
Звон колокола на судне.