Унтовое войско
Шрифт:
«А вот этот беглый хан… Помнится, что-то говорил о каком-то «хане» Карсаков. И еще кто-то говорил. Кто же? Да, да. Будто бы он бежал с Кары. Ну, дак это же из Кяхты писали. И вроде как он… Вроде, вроде. Из казачьей команды Ранжурова. Да, да. Верно говорит Егорыч: нечистая сила… Англичанин Остен, пробирающийся на Амур, какой-то косоглазый баргут, получивший задание убить поручика Петра Ильича Ваганова. И вот, пожалуйте — беглый каторжник, казак с Чикоя… Зачем-то понадобилось ему убить манджурского лазутчика. Уж не в Айгуне ли они встречались? Ведь тот «хан»
Проводник остановил лошадь, поджидая генерала.
— Ну, а далее, барин-генерал Николай Николаич, сторожко поедем, а то, неровен час, жена ваша останется холостяжничать… Не приведи бог, спаси и помилуй нас! Отдышались, отпышкались, едучи по горам, а теперича — по самой обрывине тронемся. Одно шатанье не туда, в сторону — и считай, ушел из жизни. Царица небесная!
Тропа тянулась вдоль отвесной скалы. Далеко внизу текла Шилка, ворочая льдами. Ползучие кустарники нависали над головой. Муравьев старался не смотреть вниз, вдавливал стремена под пузо лошади, а оно нет-нет да и царапало камень скалы. А другое стремя — он это чувствовал — висело над бездной… Оттуда тянуло сырой промозглостью.
Дорога то сворачивала по сторонам, то спускалась, то поднималась, а Муравьеву казалось, что он попал в какой-то нереальный, потусторонний мир, что его несла над пропастью какая-то сила, что он только думал, что еще жив, а на самом деле он уже разбился и лежал на дне горной реки, а ехал не он, а дух его…
Тропа будто стала шире, внизу послышался шум реки, и уже видна сутулая спина проводника. Его лошадь вовсю мотала репицей и переступала бойчее.
Муравьев, не заглядывая в контору, проследовал прямо в гавань и увидел там по всему берегу бесчисленные брусья стропил, штабеля бревен, костры с чугунными чанами кипящей смолы. Серые армяки каторжников перемежались с зеленоватыми куртками линейных солдат. Всюду визжали пилы, стучали топоры и конопатки. Плотники заняты распилом, обтесом, сплоткой бревен. Пахло дымом, смолой, дегтем, сырым деревом…
Подбежал майор Чекрыжев, коренастый, седоусый, в бороде застрял завиток сосновой стружки. Побледнел, опознав генерала. Но в глазах страха нет. Дрогнули в сдержанной улыбке губы.
— Не ожидал?
— Никак нет, ваше пред-дит-ство! Мы думали, пароходом… ждали, а вы…
— А я с неба свалился. Докладывай. Что, как? Сколько строишь?
— Сто тридцать судов. Народишку собрал тут… Батальон солдат, каторжан пригнали.
— Ну и как?
— Суда почти что готовы, ваше превосходительство. Где какая доделка, зачистка, покраска.
Генерал соскочил с лошади, снял разлетайку, бросил на седло. Прихрамывая от долгой езды, подошел к майору, обнял и расцеловал. У того текли по щекам слезы, глаза блестели, рот кривился жалко и в то же время счастливо.
— Будешь подполковником! — пообещал генерал.
Отовсюду со стапелей сбегались офицеры, урядники, надзиратели, мастера заводские, солдаты, арестанты.
Муравьев, поддерживаемый под руки Чекрыжевым, взобрался на бревенчатую сплотку. Оглядев людское море, бурлившее вокруг, поднял руку. Толпа затихла. Все разглядывали жадно невысокого генерала, с набрякшими веками, усталым, чуть бледным лицом, рыжеватыми бакенбардами.
Легкий, шелестящий вздох прошел по рядам людей. Чекрыжеву показалось, что этот вздох обозначал разочарование, и ему стало обидно за генерала, а в душе возникло ощущение вражды и неприязни к тем, с кем он проводил тут дни и ночи, снаряжая суда для экспедиции.
Но вот Муравьев заговорил. Пылкие, горячечные слова полетели в толпу, заставили ее насторожиться.
— За неудачи в Крыму мы отплатили неприятелю победой на Камчатке! — выкрикивал генерал. — А новые победы не за горами. Я вижу чудо ваших рук — флот, который тронется на Амур. Забудет ли Россия ваши деяния? Нет, нет и нет!
Ликующие, призывные слова зажгли толпу. Она закачалась, как море перед бурей.
— Я и царю говорил о вас, казаки. Говорил, что неказисто вы одеты, не всегда сыты бываете. А я бы свое родное Забайкальское войско и на гвардию петербургскую не променял.
Офицеры-белоручки да купцы-аршинники величают вас унтовым войском…
— Русского мужика не токмо унтами — кнутами не прошибешь! — выкрикнули из толпы.
— Слава унтовому войску!
— Слава!
Муравьев поднял руку.
— Даст бог, вернемся с победой, прогоним от наших берегов Англию, Францию… да и Америку, если понадобится. Воссоединим с матерью-родиной Приамурье, заселим его нашими казаками унтовыми, разведем там нивы да огороды, живность всякую, построим на диких берегах города богатые, откроем гавани морские. И заживем!
— Ура-а! — загремело в толпе. — Ура-а генералу!
Муравьев снял фуражку, редеющие волосы его трепал ветер, лицо просветлело, глаза горели, морщины расправились, усталости как не бывало.
— Вы — русский народ! — бросил он в толпу. — Вы всегда представляетесь мне в виде огромной слонихи-мамонта.
В первых рядах кто-то фыркнул. Ему ткнули в спину раз, другой… Зашумели, зашикали.
— Идет себе эта слониха-мамонт, — голос генерала понизился чуть ли не до шепота. В толпе мертвая тишина. — Идет себе ти-и-хо эта громадина по своей дороге, спокойно, медленно продвигаясь вперед и вперед. А у головы ее, вокруг ушей, кишат кучи мошек, мух и комаров. Все они жужжат ей в уши, садятся ей, громадине, на голову и беспокоят ее. Но слониха-мамонт идет себе вперед и помахивает хоботом.
Ведь, братцы, так и Россия наша! Сколько бы над нею ни жужжали разные деятели с общественного или частного почина, а попросту говоря, всякие там недоброжелатели, выскочки, властолюбцы, но они ей, России, в движении вперед все равно не помешают. Все мы видим, как идет она, матушка, вперед на Восток, идет, как мощная, хотя и тяжелая на подъем, слоновая натура.
Чекрыжев видел, как сила слов генерала увлекла и соединила разноликую толпу, превращая ее в одну лавину, готовую ринуться, куда бы ни вздумалось Муравьеву толкнуть ее.