Унтовое войско
Шрифт:
Вечером приехал из-за реки Муравьев со свитой. Громыхнула сигнальная пушка. Сто ракет взлетело в воздух, прочерчивая бледную синеву небес многоцветными стрелами и брызгами.
Николай Николаевич прошел по главной улице, где устроена аллея из деревьев, пересаженных сюда из тайги на скорую руку. Здесь бросался в глаза Храм славы из пирамид с плошками и разноцветными фонарями. На Храме — изображения вензеля государя императора и короны. На самом верху парящий величаво орел.
В нагорной части улицы разбит садик из лиственниц, черемух, сосен, багульника. Над входом в садик картина
Вспыхнула и запылала радужными огнями иллюминация.
Казаки есаула Крюкина сдерживали напиравшую толпу. Сам есаул все хотел разглядеть среди публики свою Дашеньку, отважившуюся ехать провожать героев сплава. А вот и она… в пролетке купца Ситникова. Возле пролетки гимназисты хором выкрикивали стихи в честь Муравьева.
Зазвучали крики «ура». Музыка заиграла «Боже, царя храни».
Муравьев выглядел сегодня по-особенному энергичным и нервным — ни одного вялого движения, ни одного равнодушного взгляда.
— Народ с нами, господа! — воскликнул он, поворачиваясь к свите. — Народ благословляет нас на подвиг!
Гремели пушки. На Шилке с лодок стреляли ракетами.
— Проводы прямо-таки царские! — восхищались в толпе.
— А Дашенька-то, Дашенька! — шептал есаул. — Какая умница, какая душа! Не побоялась, поехала… проводить нас…
В толпе, оглаживая бороду, стоял предовольный Егор Андриянович Лапаногов. Ему бы да не быть довольным. Нынче к нему в гостиницу порученец генерала явился с похвальным словом для Егора Андрияновича. Его превосходительство, проезжая через Нерчинск, осматривал строящиеся здания и спросил, кто подрядчик, и благодарил столоначальника Крюкина за то, что «умел вручать всякое дело в надежные руки».
Егор Андриянович, разглядев в толпе инженера-подполковника Разгильдеева, не утерпел, протиснулся к своему новому приятелю, зашептал ему:
— Радость-то какая, Иван Евграфович! Радость-то! А вам-то уж особливо радоваться. На вашем золоте, можно, сказать, поплывут. На вашем, как же…
Разгильдеев поморщился. Ему не хотелось ни видеть Лапаногова, ни разговаривать с ним. В груди копилось раздражение. Вот тебе и сиволапая деревня, вот тебе и пень-колода… Теперь живи да оглядывайся на каждого полицейского — не за тобой ли приставлен? И все из-за этого подрядчика. Обвел вокруг пальца. Не иначе, как черт дернул Ивана Евграфовича рассказывать в тот вечер за штоссом о беглом каторжнике-инородце.
А ласковый шепоток Егора Андрияновича не унимался, назойливо лез в ухо:
— Его превосходительство, чует мое сердце, наградит вас, Иван Евграфович. Уж я верю своему сердцу.
«Э-э, все кончится благополучно, — успокаивал себя Разгильдеев. — Кто докопается? Вся Кара в моих руках, пикнуть никто не смеет… Только бы в нужный момент уехать отсюда, не переслужить; Может, вовсе это и неплохо, что черт свел меня с этим аршинником-златолюбцем».
Глава пятая
На берегу Шилки с самого утра вавилонское столпотворение. Офицеры, солдаты, казаки, бабы, мужики… Все куда-то бегут, кого-то ищут. Шум, гам. Ржанье лошадей. Подвершные казаки скачут передавать распоряжения генерала. У причалов отдувается, попыхивает парами пароход «Аргунь». Потревоженные вороны и галки тучами носятся над деревьями кладбища, над куполами церкви. Прибрежная вода забита лодками, плотами, баркасами. Казаки, исполняя команды артиллерийских начальников, волокут на плоты пушки горного дивизиона. Вереницы мужиков гуськом тащат на себе мешки, тюки, ящики, толкаются, матерятся, скидывая груз на плоты, лодки, баркасы — куда укажут расторопные интенданты.
Казаки Шарагольской станицы держатся вместе.
Ванюшка Кудеяров, вытирая рукавом вспотевшее лицо, говорит, оглядывая с кормы баркаса снующих по берегу людей:
— Мир по слюнке плюнет, так мире будет.
Ему отвечет Петька Жарков:
— По капле — море, по былинке — стог, по зернышку — ворох.
Зауряд-сотник из Усть-Стрелочной станицы потирает руки, будто ему холодно:
— Ну, братцы, в устье Амура идем… трогается Расея — кацапова матка! Теперь не остановишь, не-ет. Уж пошло, так пошло.
— Артелью города берут, — поддерживает его Кудеяров. — Один, знай себе, горюет, а артель воюет.
Евграф Алганаев, скаля серебряные зубы, сомневается:
— Поплывем черт-те куда… на кудыкину гору. В тумане сослепу разобьемся о камни.
Зауряд-сотник, не раз бывавший на Амуре, вразумительно наставляет Евграфа:
— И слепая лошадь везет, коли зрячий на возу сидит.
Из братьев Алганаевых на Амур собрался старший Евграф. Акима и Митяя затаскали власти — то к заседателю земского суда, то к исправнику, то к воинскому начальнику. Власти доискивались, так ли уж неотвратно накликали на себя смерть арестованные мужики из Выселок? Впрямь ли в побег они пустились или был в том злой умысел самого конвоя? Братья ответствовали: нас-де не было, мы-де не видели, знать-де ничего не знаем. Их не арестовывали, но и из-под следствия не выпускали.
Последние ящики и мешки уложены, увязаны, сосчитаны. Горный дивизион с пушками, лафетами, снарядами на плотах. «Аргунь» вовсю попыхивает паром, вот-вот загудит — просигналит дальний путь.
— На моли-и-тву-у-у! — катится по берегу команда.
Зауряд-сотник подошел к Ранжурову.
— Поплывете вместе со мной на передней лодке. Приказ генерала.
— Сам он будет на «Аргуни»?
— Нет, машина на пароходишке слабая. Генерал недоверчив к «Аргуни», устроится на баркасе.
— Генерал и… на баркасе?
— А что? У него там не хуже, чем в раю. Каюта подвощена… до глянца, кабинет, спаленка. Стены под дуб, ковры. Стулья да диваны из самой Франции завезены. Во как!
Сводный батальон выстроен на берегу в две шеренги. Солдаты и казаки без шапок. Стол под желтым бархатом, на нем в серебряной ризе икона Албазинской божьей матери. Поп, дьякон.
Генерал-лейтенант Муравьев, капитан второго ранга Казакевич, подполковник Карсаков проходят перед фронтом.
— Взять шашки подвысь!
«Бьют барабаны. Мужики, бабы, ребятишки, надвинулись отовсюду, глядят на церемониал, вытаращив глаза.