Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали
Шрифт:
Развитие менового рынка и прямых связей при одновременном накоплении «скрытых резервов» еще больше осложняли работу централизованного снабжения, понижали управляемость. Возник инвестиционный кризис. Центральные органы не имели точной информации о происходящем, а ресурсы перераспределялись стихийно на «сером» и черном рынках, инвестиционные проекты невозможно было реализовывать в срок. Между тем строительство новых предприятий для любых ведомств стало надежнейшим способом получения дополнительных ресурсов из централизованных фондов. Стройки начинались, но не заканчивались. Капиталовложения не приносили отдачи.
Это в свою очередь сделалось одним из важнейших источников инфляции. Постоянно растущий объем незавершенного строительства
Из-за развала механизмов официального управления стала стихийно формироваться своеобразная теневая система управления, непосредственно сраставшаяся с преступным миром. Коррупция вообще является естественным спутником неэффективной бюрократии. Уровень коррупции обратно пропорционален эффективности управления. Однако в советском обществе мафия не только наживалась на провалах системы, но фактически стала превращаться в теневую власть, гораздо более действенную и стабильную, нежели власть официально провозглашенная.
К началу 1980-х гг. распад системы был налицо. Брежневское руководство старалось из последних сил делать вид, будто в стране ничего не происходит, но сама бюрократия каждодневно сталкиваясь с кризисом управления, требовала перемен. Со смертью Брежнева эти перемены стали неизбежны. Несостоятельность системы была очевидна даже для ее идеологов. Если Михаил Горбачев и его окружение в первые годы после прихода к власти могли тешить себя иллюзиями относительно «перестройки» общества, то к 1988—1989 гг. ситуация окончательно вышла из-под контроля. Бюрократический аппарат утратил целостность, распался на соперничающие группировки. Одно министерство выступало против другого, одна республика против другой — и все вместе против центра, пытавшегося хоть как-то навести порядок в этом хаосе.
Партийный аппарат на первых порах сохранял некоторую устойчивость, но в условиях общего распада не мог долго продержаться. Борьба фракций и групп обострялась, тем более что и партийная верхушка никогда не была вполне однородной. В странах Восточной Европы старая власть рушилась еще быстрее, хотя в каждой стране была своя специфика.
Верхи общества судорожно искали новую стратегию. Такой стратегией стала приватизация и капитализация. К 1990 г. не осталось ни одной восточноевропейской страны, где уцелел бы традиционный коммунистический режим. Монополия коммунистических партий на власть была отменена, централизованное управление экономикой ликвидировано. На смену коммунистической идеологии пришла неолиберальная.
Неолиберальная реформа базировалась на доминирующих тенденциях предшествующих лет. Она усилила, закрепила эти тенденции, довела их до логического предела. Россия стала периферией Запада не только экономически, но и политически, пожертвовав статусом сверхдержавы и значительной частью экономики. Социальная дифференциация окончательно разделила общество на привилегированное меньшинство и нищее большинство, разрушив институты, ранее обеспечивавшие выходцам из низов путь наверх.
События 1989—1991 гг. не были переломом, они были кульминацией предшествовавшего процесса. Именно поэтому коммунистические партии так легко отдали власть. А массы, коррумпированные идеологией паразитического потребления, были не в состоянии выступить в качестве самостоятельной силы. Марксистские идеологи, привыкшие повторять высокопарные слова о рабочем классе, удивлялись, почему поворот к капитализму не встретил ожесточенного сопротивления трудящихся. Неолибералы могли успешно действовать потому, что опирались на социальное наследство тоталитаризма. Общество оставалось в значительной мере деклассированным, люди не осознавали своих интересов, социальные связи были слабы. Массовое движение превращалось в выступления толпы, которой легко было манипулировать («зомбировать», как стали говорить позднее). Люди привыкли обращаться к государству за помощью, протестовать против государственной несправедливости, но не имели опыта жизни в обществе, где государство бессильно, а население должно самостоятельно решать свои проблемы. В сущности, единственными социально организованными силами на Востоке оставались бюрократия и средние слои...
В 1996 г., когда перестройке исполнялось десять, а неолиберальным реформам пять лет, итальянский журналист Джульетто Кьеза в «Свободной мысли» опубликовал убийственную критику рыночных преобразований в России, доказывая, что причина их провала в чрезмерном радикализме [7] . После краха рубля в августе 1998 г. другие западные специалисты также писали про ложную политику реформаторов — «недопонимание проблем, путаницу, коррупцию и слепоту» [8] .
7
Позднее те же мысли Кьеза изложил более систематично в книге: Кьеза Дж. Прощай, Россия! M., 1997.
8
WedelJ. R. Collision and Collusion. The Strange Case of Western Aid to Eastern Europe, 1989—1999. London: MacMillan Press, 1998. P. 183.
Зато экономист Лариса Пияшева в «Континенте» не менее яростно атаковала политику российской власти, утверждая, что все неудачи реформ вызваны непоследовательностью и недостаточным радикализмом. А любимец Международного валютного фонда Егор Гайдар повторял, что в те годы, пока он был у власти, все делалось правильно, и без решительного натиска ничего не удалось бы сдвинуть с места.
Вполне естественно для бывших министров говорить о том, что при них курс был верным, и лишь после их отставки правительство забрело в дебри бюрократизма и неэффективности. Но люди, возглавившие правительство после отставки Гайдара в 1993 г., напоминали, что в отличие от «идеологов-романтиков» они — профессионалы, знающие технику управления. И именно их методы соответствовали ситуации в государственном аппарате, который, кстати, даже самые радикальные критики бюрократизма разрушать не призывали.
Именно старая номенклатура, доведшая страну до кризиса, оставалась единственной социальной группой, способной контролировать обстановку, возглавить преобразования. Номенклатура уже не могла управлять по-старому, но никто не мог заменить ее у государственного руля. Не существовало нового класса, который мог бы отнять власть у старой олигархии и сформировать новую модель общества. В 1989—1990 гг. в Советском Союзе стремительно выросло мощное оппозиционное движение, представленное в Верховном Совете, выводившее на улицы многотысячные толпы, взявшее под свой контроль Москву и Ленинград. Однако за исключением академика А. Д. Сахарова, игравшего, скорее, символическую роль, старые диссиденты почти никогда не занимали важного положения в этой оппозиции. Все ключевые посты и здесь оказались у людей из старого аппарата. И Борис Ельцин, и Юрий Афанасьев, и Николай Травкин, и Иван Силаев, ставший премьер-министром России после победы «демократов» на республиканских выборах, и Г. X. Попов, будущий мэр Москвы, не только занимали важные посты в старой системе, но, что главное, именно их положение в системе позволило им стать политическими лидерами.