Управляя пустотой. Размывание западной демократии
Шрифт:
Проясню, что я понимаю под отсутствием или кризисом партий. Во-первых, очевидно, что партии все менее успешно привлекают обычных граждан, голосующих пассивнее, чем раньше, все менее успешно вовлекают их в политику и поддерживают их партийную преданность, выраженную в самоидентификации с партией и в формальном членстве. Граждане в этом смысле уклоняются, самоизолируются (withdrawing) от конвенциональных форм политического участия. Во-вторых, партии уже не могут адекватно поддерживать статус своих лидеров, предпочитающих опираться на другие политические институты и извлекать из них политические ресурсы. Опираясь на партии, лидеры используют их как проходную ступень для занятия других политических позиций. Партии деградируют в результате взаимного процесса уклонения или отказа от участия, в результате которого граждане возвращаются в частную жизнь или выбирают специфические, часто возникающие ad hoc формы представительства; лидеры оставляют свои партии, переориентируясь на другие институты, с помощью которых им легче исполнять свои функции управляющего или госслужащего. Партии терпят неудачу, так как их функциональное пространство – традиционный мир партийной демократии, где граждане поддерживали политических лидеров и отождествляли себя с ними – в настоящее время опустело.
1. Исчезновение массового участия
В ЭТОЙ главе я сосредоточусь на доказательстве массового уклонения и отстранения от традиционной политики и проанализирую опустошение того пространства, в котором должно было бы наиболее активно развиваться взаимодействие между гражданами и их политическими представителями. Этот процесс уже достаточно подробно описан и изучен как в научной литературе, так и в экспертных комментариях. В них, однако, часто игнорируется, насколько распространенным и всеохватным стал этот процесс. Более того, не все аспекты массового уклонения были одинаково кропотливо рассмотрены, в связи с чем полный диапазон изменений не подвергался глубокому и качественному анализу. В этой главе, компенсируя данные упущения, мы продемонстрируем всю широту и разнообразие способов отстранения от политики вне зависимости от их распространенности. Здесь и далее я предполагаю, что уклонение и отстранение являются показателями растущего безразличия к политике – точнее, к публичной Политике с большой буквы, но не обязательно к субполитике по Беку (Beck, 1992; Бек, 2000) [4] . Я также хотел бы указать на двусторонний характер этого безразличия, проявляющегося по обе стороны демократической связи. Мне крайне важно эмпирически доказать, что безразличие присуще как гражданам, так и профессиональным политикам: они уклоняются и отделяются друг от друга и усугубляют опустошение пространства их взаимодействия.
4
Хотя, действительно, для некоторых авторов, в том числе Бека, уклонение от Политики с большой буквы часто дополняется за счет более активного участия в «субполитике». Отметим также предположение В. Ланс Беннета (Lance Bennett, 1998: 744) о том, что «изменения в политике связаны не со снижением уровня участия граждан, но отходом от старых форм и дополняющим его появлением новых электронных форм выражения политической заинтересованности и участия… [Г]ражданская культура не умерла; она только обрела новую идентичность и все еще может быть выявлена в современных сообществах». Основной вопрос здесь – может ли такой перенос участия компенсировать отстранение от традиционной политики.
Партийная демократия, которая, как правило, связывает друг с другом граждан и политических лидеров и дает им платформу для участия, в настоящее время ослабевает; из-за этого выборы и избирательные кампании приобретают в современном демократическом устройстве больше ритуальные, чем практические функции (Katz and Mair, 1995: 22) [5] . Это ослабление выражается, с одной стороны, в уклонении граждан от активного участия и преданности традиционной политике, а с другой – в уходе политических лидеров в иные институциональные сферы. Отметим сразу же две важнейшие особенности этого процесса. Во-первых, с точки зрения политики на местах, увеличивающийся разрыв между правителями и управляемыми способствовал росту числа популистских требований, ставших в настоящее время особенностью многих развитых европейских демократий: например, ультраправые Народная партия в Дании или Партия прогресса в Норвегии, Штрахе в Австрии и Вилдерс в Нидерландах, Де Винтер во Фландрии и Ле Пен во Франции, а также Блохер в Швейцарии и Босси в Италии. Каждый из этих вызовов политическому мейнстриму имеет свои национально-специфические идеи, предложения и интересы, часто сфокусированные вокруг распространенного чувства ксенофобии, расизма и защиты культуры и обычно возникающие на правом крыле политического спектра (Mudde, 2008). Но каждый из них также отмечен общей и довольно явной враждебностью к тому, что в соответствующих странах считается национальной политической элитой. Другими словами, я утверждаю, что из-за разрыва, возникшего в результате взаимного уклонения, впервые в послевоенной политической истории политический класс сам по себе стал политической проблемой в ряде демократических стран.
5
По поводу изначального различия между ритуальными и эффективными частями конституции см.: Bagehot, 1963: 61.
Вторая особенность – частично причина, частично следствие отчуждения – проявляется в такой тенденции публичной политики, как поддержка и легитимация неполитических или деполитизированных способов принятия решений.
Примеры проявления этой тенденции – растущая значимость (в количественном и качественном смысле) так называемых немажоритарных институтов; растущее влияние Европейского союза как форума для принятия решений, а в более широком смысле – усиление роли других наднациональных и международных учреждений, в том числе Всемирной торговой организации и Международного валютного фонда, Ассоциации государств Юго-Восточной Азии и т. п.; все более часто встречающееся желание граждан и политиков искать решения проблем и ответов на претензии в судебных или квазисудебных инстанциях; а также растущее признание того, что современное государство в силу своего регулятивного (а не политического или редистрибутивного) характера имеет ограниченный диапазон возможностей.
В целом в связи с растущим ослаблением партийной демократии и выражаемым к ней безразличием со стороны обоих участников политической сцены нам остается только выбрать между альтернативными сценариями: популизмом или с виду неполитическим экспертным правлением [6] .
Отстранение граждан
Хотя беспокойство по поводу отстранения граждан от традиционной политики высказывается все чаще как в научной литературе, так и в средствах массовой информации, доказательства их уклонения все чаще подвергаются сомнению. Отрывочность наблюдений еще больше осложняет попытки увидеть явление целиком. Поэтому основной целью главы станет выделение из разнородных данных согласованной и последовательной картины, которую они отражают. Дело в том, что довольно часто эти данные или, точнее, значение этих данных подвергаются скептической оценке в связи с тем, что их различные части рассматриваются в отрыве друг от друга. Тот факт, что резкого или устойчивого снижения явки на национальных выборах не наблюдается, обычно приводят в качестве доказательства сохранения массовой приверженности традиционной политике, хотя даже небольшие изменения, которые происходят в этой связи, часто согласуются с другими свидетельствами растущего уклонения граждан от публичной политики. Другими словами, даже небольшое снижение показателей явки на выборах, рассматриваемое в контексте других эквивалентных сдвигов в политическом поведении, может означать гораздо больше, чем кажется на первый взгляд.
6
Иногда, как показывает голландский опыт Пима Фортейна, оба сценария реализуются одновременно. Мы получаем популистского политического лидера по типу профессора Фортейна, поддержанного группой предполагаемых экспертов с практическим опытом в управлении различными областями политики, чья цель заключается в предложении практических решений, полученных из знаний и опыта, а не в выработке политических или идеологических предпочтений.
На самом деле есть две особенности, которые обычно не рассматриваются в контексте изменений европейской массовой политики. Во-первых, практически все доступные данные, сложенные вместе, свидетельствуют об одном и том же, что само по себе достаточно необычно. Как правило, при работе с данными, относящимися к массовой политике, считается нормальным и ожидаемым обнаружить взаимно противоположные тенденции, то есть, хотя один показатель может указывать в одном направлении, другой будет демонстрировать обратное направление связи. Массовая политика редко развивается согласованно, но в данном случае согласованность тенденций поразительна. Во-вторых, и это снова довольно необычно, практически все эти тенденции проявляются в данных по разным странам. В рамках сравнительных политических исследований считается нормальным проявление специфических тенденций в массовой политике нескольких стран, но почти никогда – во всех странах. Некоторые страны могут демонстрировать похожие тренды, но одни и те же сдвиги в одно и то же время не наблюдаются практически никогда. Исследуемые нами данные, однако, демонстрируют кросс-национальную конвергентность. Другими словами, эти различные тенденции не просто указывают на одно и то же, но также проявляются практически повсеместно.
Электоральное участие
О каких трендах здесь идет речь? Начнем с самого очевидного и самого непосредственного индикатора – уровня явки на национальных выборах. Учитывая все то, что говорилось об уклонении от участия в средствах массовой информации, с помощью этого индикатора можно выявить несколько наиболее ярких тенденций. В то же время этот показатель подвергается критике чаще остальных. Другими словами, хотя ожидания относительно возможного снижения уровня явки избирателей регулярно высказывались в течение нескольких последних лет, они не подтверждались доступными эмпирическими данными. Например, рассматривая данные в период с 1960-х до конца 1980-х годов, Руди Андевег (Andeweg, 1996: 150–151) отмечал, что в большинстве стран Европы флуктуации в уровне явки не имели явного направления: несмотря на снижение явки в одних странах за исследуемый тридцатилетний период, другие страны демонстрировали обратную тенденцию, в результате чего в целом по Европе уровень явки упал незначительно. Расширив выборку стран и исследуемый период, Пиппа Норрис также показала, что спад либо отсутствует, либо несущественен. В развитых постиндустриальных демократических странах явка в процентах от числа избирателей росла в течение 1950-х годов, стабилизировалась в 1960-х, 1970-х и 1980-х годах, а затем, по выражению Норрис, «скромно скользнула вниз» в 1990-х. Это легкое снижение было статистически незначимым и не выходило за рамки «безтрендовой флуктуации или стабильности» (Norris, 2002: 54–55, 67). Другая недавняя оценка от Марка Франклина (Franklin, 2002) также не дает повода для беспокойства. Франклин отметил, что, несмотря на снижение явки в развитых демократиях в конце века, изначальные значения задает очень высокая явка 1960-х годов; в добавление к этому мы наблюдаем просто краткосрочное снижение интереса к выборам, проходящим в ситуации политического спокойствия: «Явка на выборы в последние годы снизилась из-за того, что вопросы на повестке дня были гораздо менее критическими, чем в конце 1950-х годов» (Franklin, 2002: 164). По его мнению, если на выборах будут решаться более острые вопросы, явка снова может увеличиться. Но если таких вопросов не появится, что я считаю наиболее вероятным, учитывая ослабление партийной демократии, явка никогда не вернется на прежний уровень. В другом обширном и очень точном анализе Франклин (Franklin, 2004) связывает некоторое снижение явки с эффектом смены поколений: явка падает, поскольку в электоральной структуре неголосующие молодые люди заменяют активно голосующих пожилых. В этом случае причиной снижения явки становится смена поколений, а не уклонение или отстранение современных избирателей.
Какими бы ни были причины падения уровня участия, исследователи, таким образом, выражают довольно оптимистичные ожидания относительно будущего. Небольшой спад, последовавший за долгосрочной стабильностью в уровне участия, не настолько велик, чтобы стать причиной для беспокойства о здоровом функционировании современной демократии. Насколько разумен такой вывод? На беглый взгляд, особенно в отношении европейских данных, интерпретация, конечно, выглядит правдоподобно [7] . Так, в 1950–1980-х годах средний уровень явки за десятилетие в Западной Европе сначала незначительно вырос – с 84,3 % в 1950-х до 84,9 % в 1960-х, а затем незначительно упал до 83,9 % в 1970-х и до 81,7 % в 1980 году. Как уже подчеркивалось Норрис и Франклином, это резонные цифры для стабильного периода. Слабое снижение в 1980-х годах по сравнению с 1970-ми было удивительно последовательным, с тремя исключениями из пятнадцати наиболее стабильных европейских демократий: в Бельгии, где голосование является обязательным, явка немного выросла – с 92,9 до 93,9 % в 1980-х годах по сравнению с 1970-ми; в Норвегии, где явка увеличилась с 81,6 до 83,1 %; и в Нидерландах, где средняя явка остается более или менее неизменной. Однако в двенадцати других странах, для которых доступны долгосрочные данные, явка и в самом деле постоянно снижалась: от незначительного 1 % в Австрии до рекордного падения в 10 % во Франции. Снижение, возможно, было несущественным, если смотреть на кросс-национальные данные, но его всеобщий характер заставляет нас рассмотреть вопрос с большим вниманием.
7
Более детально с приведенной здесь статистикой можно ознакомиться в следующей работе, где подробно обсуждаются совокупные показатели: Mair, 2002.
Важно отметить, что эта тенденция начала ускоряться в 1990-х. Средняя явка по Западной Европе упала с 81,7 до 77,6 % в последнем десятилетии ХХ века и до 75,8 % в первом десятилетии XXI века. Надо сказать, что даже на этом уровне, являющемся самым низким за все послевоенные десятилетия, явка остается относительно высокой, и в среднем чуть больше трех четвертей национального электората проголосовали на выборах, состоявшихся в 1990-х. Эта цифра значительно превышает показатели по общенациональным выборам в Соединенных Штатах за аналогичный период. Даже с учетом того, что падение с 1980-х до 2000-х годов не превысило 6 %, поразительно наблюдать, как впервые за 50 лет всего за одно десятилетие явка по всей Европе опустилась ниже 80-процентного уровня. Здесь также наблюдается удивительная согласованность между странами, в одиннадцати из которых на рубеже веков зарегистрирован наиболее низкий в истории уровень явки. Исключением снова стала Бельгия, где средние показатели за десятилетие остаются неизменными, а самый низкий уровень явки был зафиксирован в 1960-х годах, а также Дания и Швеция с рекордно низкими показателями явки в 1950-х. Даже в этих трех случаях, однако, следует отметить, что средний уровень явки избирателей в 1990-х годах был ниже, чем в 1980-х. Четвертым исключением стала Великобритания, которая показала нестандартную явку в 1980-х. Великобритания является, пожалуй, единственной из этих пятнадцати стран, где показатели явки в 1990-х превысили показатели 1980-х, хотя после этого незначительного повышения явка упала до рекордно низких 59 % на первых выборах XXI века.
Особенно яркие результаты дает анализ резкого снижения участия в отдельных странах. В Австрии, например, где явка оставалась существенно выше 90-процентного уровня в каждом из предыдущих четырех десятилетий, падение в 1990-х годах составило почти 8 %. Точно такое же резкое снижение было зарегистрировано в Финляндии, в Германии, где число избирателей увеличилось за счет присоединения ГДР, а также в Нидерландах и Норвегии. Еще более поразительно, хотя и в долгосрочной перспективе, выглядит случай Швейцарии, где состоящий только из мужчин электорат 1950-х годов демонстрировал 69-процентную явку – выше, чем во Франции или Ирландии в 1990-х годах, а в 1990-х годах, когда женщины окончательно получили право голоса на выборах всех уровней, показывал явку в среднем менее 44 %. Другими словами, в 1990-е все больше стран демонстрировали рекордно низкое среднее значение явки, причем в некоторых случаях снижение было крайне резким.