Ур, сын Шама
Шрифт:
— Если не трудно, налейте мне стакан воды, — сказал Ур.
— О, конечно! — Себастиан схватил со стола графин. Покачивая головой, поросшей как бы шерстью, коротко стриженной и седоватой, он смотрел, как Ур осушил два стакана кряду. — Когда я прочел о вас в газетах, — продолжал он, — я сразу понял, что должен ехать вам на помощь. Я здесь третий день. К счастью, Прувэ оказался столь же покладистым, сколь и влиятельным человеком, он и устроил мне свидание с вами…
— Прувэ? — переспросил Ур, отставляя стакан.
— Ну да, комиссар Прувэ. Он согласился поужинать со мной. Я рассказал о своем знакомстве с вами, и можете поверить, что изобразил вас в наилучшем свете. Более того: думаю, что мне удалось уговорить Прувэ пренебречь газетной шумихой, склонить к милосердию к вам. Скажите, друг мой, достаточную ли медицинскую помощь вам здесь оказывают?
— Да, врач приходит.
— А питание?
— Вы сказали, что хотите мне помочь. Что это значит? Вы имели в виду заботу о моем лечении и питании?
Наклонившись вперед, Себастиан сказал, понизив голос:
— Вы правы, Уриэль: дело не в питании, хотя и оно, разумеется, не может меня не заботить. Я очень хотел бы, чтобы вы поверили в мое искреннее расположение к вам.
— Верю, — сказал Ур.
Этот швейцарец был ему симпатичен. Правда, остался какой-то неприятный осадок от испуга, испытанного Уром при его неожиданном появлении…
— Вот и прекрасно! — Себастиан придвинулся еще ближе. — Уриэль, вы помните наш разговор на черноморском пляже?
— Помню. Что-то такое о втором пришествии…
— Если можно, говорите потише — не нужно, чтобы нас услышали. Да, о втором пришествии… Цивилизация, создававшаяся тысячелетиями, идет к гибели, Уриэль. То, что не смогли сделать чума и войны, теперь быстро делает потребление. Слишком много соблазнов. Всеобщая погоня за модными вещами, всепоглощающая жажда денег, успеха и наслаждений развратила мир. Душа забыта, торжествует тело…
— Я помню, Себастиан, вы говорили что-то в этом роде. Вы ждете спасителя, за которым пойдут миллионы, и все такое.
— Да, Уриэль, — торжественно сказал Себастиан, выпрямившись на стуле. — И мы дождались. Спаситель явился.
— Вот как? — спросил Ур. — И где же он?
— Он здесь. В этой жалкой камере, которая завтра раздвинется и вместит в себя весь мир.
Приподняв голову с подушки, Ур воззрился на швейцарца.
— Я понял это еще там, — горячо шептал Себастиан. — Ни одному смертному не доступно то, что делали вы. Необычайность ваших способностей…
— Вы с ума сошли, Себастиан! Что за чушь вы несете?
— Я понимаю ваше нежелание до поры открыто о себе заявить. Печальный опыт прошлого заставляет быть осторожным. О, как убедить вас, что мне вы можете смело довериться? Я ваш друг, ваш верный последователь до конца…
Себастиан вдруг сполз со стула. Стоя на коленях, молитвенно воздев руки, он смотрел на Ура глазами преданной собаки.
— Прекратите! — Ур сел на койке, больно кольнуло в ребрах. — Сейчас же встаньте, ну!
Себастиан легко поднялся, отряхнул колени.
— Простите мой невольный порыв, Уриэль…
— Что все это значит? Вы что же, всерьез считаете меня Иисусом Христом?
— Дело не в имени. — Себастиан опять сел на стул, лицо у него было строгим, печальным. — Я говорил уже вам, если помните, что неоадвентизм не имеет ничего общего со средневековой схоластикой. Мы понимаем, что высший разум, управляющий мирозданием, не нуждается в мифах. Но — массы, Уриэль! Для масс чрезвычайно важна традиция, имя для них имеет первостепенное значение. Второе пришествие Христа всколыхнет планету. Вы возглавите движение, равного которому не знала история человечества, — могучее очистительное движение, которое сметет всяческую скверну и утвердит в качестве единственного и непреложного закона христианскую мораль. Изменится само лицо мира. Завидная, великая миссия!.. Не вставайте, я налью вам…
Но Ур, тяжело поднявшись, проковылял к столу и налил себе еще воды из графина.
— Как вы представляете себе это движение? — спросил он, напившись. Крестовый поход на танках? Заповеди Христовы, начертанные на корпусах водородных и атомных бомб?
— Понимаю, Уриэль… вы меня испытываете… — Себастиан встал, смиренно наклонив голову. — Разумеется, движение не осквернит себя насилием. Единственным оружием нашим будет ваше имя, ваше слово, ваши страдания… Я предвижу, как эта одеронская камера станет местом паломничества… Господствующие церкви склонятся перед вами! Веками отчаявшиеся бедняки в последней надежде несли им последние жалкие гроши, веками богачи, неправедно наживавшие огромные состояния, жертвовали церквам крупные суммы, надеясь этим загладить свои грехи… Орден иезуитов веками вел недостойную охоту за богатейшими семьями, всеми способами добиваясь завещаний в пользу церкви… Так искажалось учение божие во имя наживы! Теперь этому придет конец! Исчезнут злоучения, уступив место единственному правильному учению — учению неоадвентистов, и сам папа будет вынужден уступить святой престол достойному…
Ур засмеялся. Страшновато, гулко прозвучал в тюремной камере его отрывистый смех.
— Я готов выдержать любое испытание, Уриэль. Вы вольны сами назначить день и час, когда пожелаете объявиться. Но осмелюсь напомнить: нет смысла тянуть. Все-таки сейчас не библейские времена, ни к чему затяжное мученичество… Вас продержат тут долго. Прувэ, насколько я знаю, не намерен торопиться. Одно ваше слово — и я начинаю действовать, и в тот же день вы — на свободе, среди своих друзей и верных последователей, готовых идти за вами…
— Уходите, Себастиан.
— Ухожу, ухожу… Еще раз прошу все обдумать. Доверьтесь мне, Уриэль. Если разрешите, я приду снова завтра утром.
Он подошел к двери и постучал. Дверь отворилась. Себастиан с поклоном вышел.
Некоторое время Ур стоял неподвижно посреди камеры. Болела голова, хотелось пить. Графин был пуст. Ур шагнул к двери, чтобы попросить надзирателя принести воды, но остановился. Почему-то всплыло в памяти: «Ах, я вижу — в ведрах нет воды, значит, мне не миновать беды…» Опять, опять это ощущение беды. Что там могло случиться?..