Урамбо(Избранные произведения. Том II)

Итин Вивиан Азарьевич

— М-р Грэди, почему вы не разговариваете? Вам нужна практика. Ведь вы можете немножко говорить по-русски?

— Да, я могу, нем-ножка говорю.

— Опять забыли спряженье!

— Я могу нем-ножка го-во-рить! — поправился англичанин.

В глазах у Нади вдруг тысячи веселых искр.

— Ну, м-р Грэди, спрягайте мне новый глагол.

— Yes.

— Я Матрена…

Англичанин сморщился от неисчислимых окончаний… «ю… ешь… ет…»

— Я матреню, ты матренешь, он матренет…

Александров прыснул из носа чай, подавился булкой.

Англичанин

смутился.

«Ну, да-ем… ете… ют…»

— Мы матренем, вы матре-не-те…

«Что они смеются?…»

М-р Грэди на секунду задумался, потом решительно:

— Они, оне матренкают!

Надя повалилась на диван, задрыгала ногами. Александров зашикал. М-р Грэди обиделся. Заговорил по-английски.

— М-р Грэди, милый, да ведь «Матрена» это… это женщина, имя!

«Ах какая, какая… ну погоди же!»

М-р Грэди потрогал в кармане бумажник и предложил:

— Пой-едем-те куда ни-будет.

— В Луна-Парк! — закричал Александров.

— В Люна-Парк, — подтвердил м-р Грэди.

Это было ему понятно…

По пути м-р Грэди рассказывал о южных странах. Над Петроградом навис черный туман. Сквозь туман английских слов, ослепляя, сверкало солнце. Сверкали воды великих рек. Пьяными запахами испарялись бесчисленные растения. Огромный слон раздвинул заросли… И вдруг поднял двухтонновую пяту над головой Толи Шеломина.

Русские отступали в леса. Шеломин, со своим взводом, был в сторожевом охранении. Была золотая осень.

Шеломин лежал на спине, положив под голову руки, смотрел в голубое небо, на золотые деревья в голубом. В холодном неподвижном воздухе пели пули — далекие и нестрашные… Или, может быть, не пули вовсе, — а высоко поет под сурдинку невидимая скрипка чистую детскую мелодию, может быть, «Жаворонка» Глинки… Может быть… После бессонных ночей, после чудовищных походов, сознание спит. Это так только, для виду, открыты глаза… Впрочем, если бы, как прежде, помнить все, голова давно бы сгорела от невыносимых образов.

— Война сделала из меня зверя, — говорил, улыбаясь, ротный командир, — только не надо об этом думать.

Главное — не надо думать.

Давно нет ни добра, ни зла. Есть видения, ругательства и песни. Солдаты грязные и сильные. И странно вспоминать о днях мысли среди бессмысленной жизни этих механических тел.

Когда подъехал казак-вестовой и вдруг упал, — задел смычок невидимой скрипки, — к золотой осени и голубому небу прибавилось немного красной краски. Только немного краски.

Иногда были письма. Часто Шеломин подолгу не разрывал розовых, сине-серых и белых конвертов: так странно было читать. Письма матери были тревогой. О чем? Разве можно бояться, дойдя до пределов, ведомых ему? Шеломин улыбался. Отвечая, тщательно подбирал слова, проводил долгие часы, изобретая светлую успокоительную ложь. Письма Нади, спокойные, эпические, о каких-то мелочах, были на самом деле, музыкой, Лунной сонатой. С ними, как с невидимой скрипкой, хорошо грезить, исчезать в светозарных, тончайших лучах… Письма товарищей были редки. Петя Правдин добросовестно

писал об университете, о сходках, о фараонах, неизменно украшавших простенки окон длиннейшего коридора, о призыве первокурсников и о своем намерении поступить в какое-нибудь военно-техническое училище, с самым продолжительным курсом, чтобы соединить «приятное с полезным». Только раз письмо пьянчуги Рубанова, его славного тезки, смутно и мучительно взволновало Шеломина. Письмо было измазано военной цензурой. Все же Шеломин разобрал, что резолюции немецких социал-демократов доконали беднягу. В штабе справлялись о его благонадежности…

— Das Kapital… — скороговоркой напомнил услужливый гномик, в далекой полутемной клеточке мозга…

У мертвого казака приказ — в окоп. Слова команды, как ругань. Шеломин шел нагнувшись. За ним, друг за другом, сороконожкой — взвод. Поблекшие травы хранили чистые брызги. Взрывы стали ближе. Поле — стальное и сияющее. Его мелкая жизнь однообразно катилась мимо. Невидимый смычок затрепетал, озлился. Вдруг, очень близко:

— Тью-у!..

Это она, знакомая, распущенная старуха — смерть. Шеломин видит: под кустом орешника большая тощая собака грызет полусгнивший труп. Шеломин выстрелил, собака исчезла. А в мозгу застряло. Откуда это?

«Благословенно господне имя! Пси и человецы Единое в свирепстве и уме»…

И долго в пустой голове выстукивал кровавый пульс:

— Пси и человецы… пси и человецы… единое…

На войне к нему часто привязывалось что-нибудь.

Стертые ноги должны двигаться. Их не забудешь. В окопе, в жидкой грязи, в тяжелых сапогах чокает грязная теплая сырость. И опять надо двигаться, чтобы не застыть. В сраженьи, когда плоти нет, когда до боли накаляются винтовки, — легче.

Немцы сделали ленивую попытку перейти в наступление. Не выдержали и притаились. Между линиями осталось шестнадцать мертвых. Один — в каске.

Тогда Шеломин вспомнил: полковник обещал командировку в Петроград; а каски все еще нет.

«Надо самому достать. Не покупать же!»

Шеломин подошел к пулеметчику, рябому татарину. Как всегда, грубо и бодро, сказал:

— Крой, Акчембетов! Чтоб ни один черт носу не высунул!

А сам, не думая, — главное, не думать, — под колючую проволку.

Быстр ветер пулемета.

— В-в-в-в-в…в!

И смолк.

Хороший Акчембетов первый номер, лучше не найти; а вдруг вот «максимка» — бах, бах и застрял. Никогда такого не бывало.

— Ах ана..! — смотрит Якчембетов, вдоль дула — тонкая, тонкая трещина.

Это был один из пулеметов м-ра Грэди.

— «Пси и человецы… пси и человецы… единое…»

М-р Грэди, Надя, Александров и Вера, за узорным столиком, ели необыкновенные блюда, пили вино. Кружились головы. Слушали, не слыша, шансонетки, смотрели на танцовщиц, англичанин восклицал: «Hash!» и «by Jove!»