Уран

Эме Марсель

V

Жандармы топтались в сыром закутке, служившем кухней, где с утра до ночи горела электрическая лампочка.

— Ордер на обыск, — кратко произнес бригадир, показывая бумагу.

— Валяйте.

Жандармы открыли стенной шкаф в глубине кухни и большой буфет, но особенно шуровать в них не стали — к великому облегчению Леопольда, который прятал на дне супницы уложенные в несколько колбасок золотые монеты. В спальне они также всего-навсего заглянули в шкаф и под кровать. Леопольд понял: ищут человека.

— У вас есть погреб? Чердак?

— Погреб имеется. Чердак реквизировали для пострадавших от бомбежки.

В погребе жандармы наконец ответили, кого ищут: Максима

Делько. Завершился обыск на кухне, за бутылкой белого вина.

— Ну вы даете, — говорил Леопольд. — Искать немецкого прихвостня у меня, участника Сопротивления, — это, признайтесь…

Жандармы расхохотались:

— Вы, Леопольд, — участник Сопротивления? Вот так новость!

— Ну, бахвалиться я не привык, но если б захотел рассказать обо всем, что сделал для страны, то многие здесь поразевали бы рты. Достаточно напомнить то, что известно всему Блемону: до самого Освобождения я держал гарсоном еврея. И это влетело мне в копеечку. Сами посудите, нужен ли в таком пустячном заведении, как мое, еще и гарсон…

— Положим, дела в вашем пустячном заведении шли не так уж плохо. Недаром его облюбовали боши.

— Что ж, их приходилось терпеть, никуда не денешься, но можете мне поверить: уж на них-то я не подзаработал. Особенно если подсчитать, сколько всего они тут спьяну покрутили. Это как мой еврей. Мерзавец то и дело бил у меня стаканы. И не сосчитать, сколько раз у меня чесались руки взять его за шиворот и вышвырнуть за порог. Но когда на меня накатывало такое желание, я стискивая зубы и твердил себе: «Нет, Леопольд, ты не имеешь права. Еврей по нынешним временам — это святое».

Леопольд скромно потупился. Бригадир усмехнулся и подмигнул своему напарнику.

— С вашей стороны это действительно подвиг. Но, сдается мне, ваш еврей — не такой уж и еврей. Ведь он как-никак приходится вам племянником?

Леопольд лукаво глянул на бригадира и громогласно расхохотался. Наполнив стаканы, он чокнулся с жандармами:

— Да, в жандармерии меня не особенно жалуют. Нельзя даже заиметь племянника-еврея.

— А вы шутник.

— Ну конечно, у вас зуб на бедного Леопольда. Достаточно, чтобы на меня донес первый встречный, и вы тут как тут. А ведь вам прекрасно известно, чего стоит человек, который донес на меня. Просто вы его боитесь.

Бригадир приосанился и нахмурил брови. Слова Леопольда его задели.

— И доказательство тому — что он сумел выставить Жакленов из их собственной квартиры, чтобы вселиться туда самому. А вы смотрели на все это сквозь пальцы.

— Жалобы никто не приносил, так что у жандармерии не было основания вмешиваться.

После ухода незваных гостей Леопольд отправился подышать воздухом «Андромахи», но закипавший в нем гнев мешал по-настоящему насладиться уроком. Покинув зал, он надел пиджак и кепку.

— Вернусь к половине двенадцатого, — сказал он жене.

У блемонских шляпников не нашлось головного убора под стать Леопольдовой голове. Прилепившаяся к затылку кепка едва покрывала половину лысины. На улице прохожие с симпатией поглядывали на великана, напоминавшего то ли гориллу, то ли робота. В городе Леопольд был личностью довольно популярной. Но в это утро он никого не замечал, не реагировал ни на одно из обращенных к нему приветствий. Он полностью ушел в себя, сосредоточившись на непонятном поведении Рошара, коварство которого ему только что подтвердили жандармы. Возможно, доносчик действовал в приступе ярости, считая, что его выходка останется без последствий. Возможно также, он рассчитывал, что в поисках Максима Делько жандармы обнаружат у него припасенное для черного рынка, и, по правде говоря, этот расчет оправдался бы, произойди обыск, к примеру, накануне или два дня спустя. У этого проклятого Рошара нюх, как у ищейки.

Шагая по городу, Леопольд слегка поостыл, предавшись воспоминаниям об Андромахе. Все эти людишки, что крутятся подле вдовы Гектора, так же мелки и ничтожны, как этот Рошар. Злопамятные, помышляющие только о постельных делах. Как говорила вдова: «Откуда

слабость в вас, великом человеке?» Когда имеешь дело с такой достойной женщиной, думал он, негоже помышлять о всякой ерунде. Лично ему, Леопольду, было бы стыдно, особенно если учесть, что уж в чем, в чем, а в женщинах недостатка не бывает, когда у тебя отложено кое-что в заначке. Он принялся рисовать в воображении картину бегства, в котором себе самому отводил роль бескорыстного героя. Вот он вечером приходит во дворец Пирра, подкупает привратника и ночью проникает в покои Андромахи. Вдова как раз плачет горючими слезами из-за этого царственного кобеля, который опять домогался ее руки. Леопольд уверяет ее в своей почтительной преданности, обещая, что скоро благодаря ему она окажется на свободе, не затратив на это ни гроша, и в заключение говорит: «Сынка тащите, и смываемся украдкой». Эти слова Леопольд повторил про себя несколько раз, находя в них странное, волнующее удовольствие. «Сынка тащите, и смываемся украдкой». Ему показалось, что на горизонте его мысли забрезжил некий таинственный свет. Внезапно он остановился посреди улицы, сердце у него заколотилось, и он нараспев продекламировал:

Сынка тащите, и смываемся украдкой!

Черт побери, да это же стих, всамделишный александрийский стих! А какой ритм, какое величественное равновесие в паузе: «Сынка тащите, и…» В восторге Леопольд неустанно твердил про себя сочиненный стих, опьяняющий его своей музыкой. А вокруг между тем ничего не изменилось. Все так же сверкало солнце, хлопотали хозяйки, и жизнь продолжала свое привычное течение, словно бы ничего и не произошло. Только теперь Леопольд начинал осознавать, сколь одиноко духу посреди мирской суеты, но, открыв это, он ничуть не опечалился, а, напротив, почувствовал себя счастливым и гордым.

Оказавшись близ станции, он вернулся к реальности и думал уже лишь о цели своего похода. На станцию, которая как раз являлась границей между развалинами и уцелевшей частью города, не упала ни одна бомба. Для сторонников маршала Петена это служило неиссякаемым источником иронических замечаний, ибо бомбометатели не попали ни в одну из намеченных целей, каковыми в городе могли быть только станция, мост и завод. Хотя национальная принадлежность бомбометателей так и не была установлена точно, никто в Блемоне не сомневался, что это либо англичане, либо американцы, но все притворялись, будто верят, что это немцы. В первые месяцы после бомбежки можно было даже определить политические взгляды человека по тому, как он о ней упоминал. Участники Сопротивления и сочувствующие избегали всякого прямого намека на сей исторический факт. Плохие же патриоты, напротив, охотно прохаживались по поводу жестокости бошей или их неумелости, делая это с подчеркнутой усмешкой и произнося слово «боши» как бы в кавычках. Впрочем, довольно скоро они поняли, что подобными эвфемизмами выдают себя с головой, и впредь иронизировали на этот счет лишь в узком кругу единомышленников. В официальных же речах — например, в выступлении префекта, приехавшего на церемонию заселения первого построенного деревянного барака, — разрушение Блемона приписывалось нацистским варварам. Однако недели две спустя кто-то из коммунистов открыто заявил, что в трагедии повинны американцы, причем подразумевалось, что это было известно всем с самого начала.

Леопольд знал точно, где работает Рошар. Главное состояло в том, чтобы добраться до станции и пересечь пути прежде, чем его смогли бы предупредить. На привокзальной площади он, словно по наитию, зашел в кафе «Путешественник». Там за одним из столиков в компании с двумя другими железнодорожными служащими и впрямь сидел Рошар.

— Пойдем, — сказал ему Леопольд, — у меня к тебе поручение.

С этими словами он взял его под руку и повлек к выходу.

— Что тебе надо? — спросил Рошар высокомерным тоном, не сумев, впрочем, скрыть охватившей его тревоги.