Уравнение Бернулли
Шрифт:
В свете сказанного понятно и то, что наклонность к непринужденному распитию, а также прочим связанным с ним делам в не отведенных специально для этого местах неистребима в нашем простодушном народе, тем более теперь, когда ее, похоже, никто больше и не помышляет истреблять.
И однажды этот чуждый и, разумеется, шумный, круглосуточный, как и магазин, а также чрезвычайно пакостливый контингент вконец достал лысого, но еще довольно крепкого и решительного дядечку из первой квартиры. Хотя дядечкины окна выходили на противоположную сторону, так что его неудобства не шли ни в какое сравнение с
И этот товарищ однажды вышел из дома с топором на плече. «Контингент» при виде него не только смолк мгновенно, но, может быть, даже временно «обезножел». Потому что человеку с топором пришлось отдирать доску от скамейки вместе с сидящими на ней людьми. Они уж потом, когда завизжали огромные ржавые гвозди, разом вскочили с нагретого места, прижимая к груди нехитрое имущество свое — напитки да закусь, которым также хватало места на лавочке.
Уяснив, что намерения угрюмого деловитого жильца не столь кровожадные, потерявшие плацкарт граждане принялись было мужика с топором увещевать: мол, ты не прав, мужик, покусившись на общественное достояние. Однако на логичные в принципе увещевания тот, не прекращая работы, не менее логично объяснил, что скамейка — есть его личная собственность и, следовательно, он волен делать с ней все, что ему заблагорассудится.
И хозяин лавки, покончив со своим имуществом, подбадриваемый молчаливым одобрением всех соседей — редчайшее, между прочим, единодушие — не останавливаясь, разломал и вторую скамейку. Причем — полностью, тогда как на месте первой осталось два пропитанных креозотом пенька.
Рита тоже наблюдала всю эту сцену и одобряла решительного соседа, хотя обычно никакого чувства солидарности с населением дома у нее не возникало. Ну, хотя бы потому, что никто ее полноценной соседкой не считал и даже в самой отдаленной перспективе считать не собирался.
Дверь подъезда хлопнула — инстинктивно зажали в кулачки сигаретки три девчонки-школьницы, две из которых на креозотных пеньках пристроились, а третья — рядом на корточках. Зажали, но тут же, спохватившись и глядя в глаза незнакомой тетечке предерзко, снова выставили напоказ.
Но Рита только усмехнулась и ступила в сугроб из листьев, наметенный у самого крыльца, не дождетесь, сикушки, чтобы я вам замечание сделала да на ваше хамство нарвалась, пусть владельцы недвижимости да ответственные квартиросъемщики с вами лаются, инсульты-инфаркты наживают, а мы — квартиранты, наше дело сторона.
И пошла, азартно пиная листья, а девчонок больше ни единым взглядом не удостоив. Впрочем, Рита и сама в этом возрасте уже табачком баловалась, хотя и не столь, конечно, дерзко. Баловалась, баловалась да и незаметно всерьез пристрастилась — со всеми оно одинаково бывает — потом много раз бросать пыталась, да все силы воли не хватало. Ромку титькой кормила и одновременно сама без «соски» обходиться не могла. Зато, едва про болезнь узнала, безо всякого уже для здоровья смысла бросила бесповоротно в тот же день, притом легко. Однако смысл все-таки хотя б теперь обозначился — курево-то дороже и дороже…
А на улице, может последняя в этом году, стояла грустноватая октябрьская теплынь. Или —
И направилась Рита в самый дальний на этой улице магазин, хотя вполне могла бы свой немудрящий комплект добыть в упомянутом круглосуточном вертепе, но соседки там из принципа никогда не отоваривались, а значит, и она. И это вовсе не второй пункт, по которому «неполноценная» соседка солидаризировалась с «полноценными», а все тот же первый. И единственный.
Рита брела сквозь патриархальную осень, беззаботно помахивая пластиковым пакетом, в котором ничего не было, кроме огромного, хотя, к сожалению, также почти пустого, портмоне, в основном лишь для балласта и годящегося — а то как бы без него пакет совершал свои колебательные движения. Она брела, грустно улыбаясь и кивая редким встречным прохожим, которые ей всегда первыми кивали, хотя большинство — день-то будний — были существенно старше.
Нет, это не была чисто деревенская традиция здороваться с абсолютно незнакомыми людьми, но это была особая специфика маленького города — всех поздоровавшихся Рите хотя бы по разу доводилось встречать прежде, они же, скорей всего, хоть что-нибудь да знали про нее. Разве этого не достаточно, чтобы кивнуть при встрече?..
А что, ей-богу, Рита вовсе не возражала бы умереть именно здесь, раз уж умереть необходимо, и даже, пожалуй, прямо сейчас — вот как раз и природа, причем почти весело, без истерик и, в каком-то смысле, даже празднично, умирает. Тем более не возражала бы она и в могилку на уютном кладбище этого городка лечь.
Хотя, увы, родители ее все равно к себе увезут и там сожгут в крематории, а баночку прикопают на прабабушкиной могилке, где уже несколько лет назад бабушкину баночку прикопали. Ибо почти все обитатели мегаполиса, так и не сумевшие по-людски устроиться в хваленом капитализме, хороня друг дружку, уже давно следуют данному нехитрому нищенскому ритуалу.
Конечно, природа умирает не навсегда, а Рита умрет навсегда, но ведь именно эти листочки никогда больше не зазеленеют, а что такое Рита, если не такой же листочек на вечном — или уж не вечном — древе человечества?..
Небось приветливым встречным людям и в голову прийти не могло, что грустная приезжая женщина, молодая и красивая притом, именно в тот момент, когда они с ней поздоровались, всерьез размышляет о собственной смерти. Тем более, что она размышляет об этом постоянно. Даже если люди были наслышаны о ее беде, то они наверняка считали, что сама Рита знать такое не должна, а если все-таки знает — обязана верить в чудо. Только Рите в чудо не верилось. Ну, разве что самую малость.
Больше Фридрих «костяк класса» в свой дом не приглашал ни разу. Может, ему от родителей крупно влетело за устроенный «презренным плебсом» бардак, может, он сам решил, что для убедительной демонстрации собственной недосягаемости и одного раза вполне достаточно. Однако избранные одноклассницы за первое учебное полугодие все еще хотя бы по разу побывали в замке «сказочного принца». «Очная вставка» — так этот циник, вконец обнаглев, именовал каждое очередное романтическое свидание. А чего ему таиться, если сами девчонки не таились.