Урбанизатор
Шрифт:
«Всё своё — отдай». «Человек рождается в жизнь — голый. Так и ты новую жизнь у меня начинаешь». Правило утверждалось болезненно. Постоянные попытки приходящих — каждого! — обойти правило, мои уступки и исключения — заканчивались плохо. Волны визгов, криков, «всенародных возмущений» и моих ответных репрессий привели, «методом последовательных приближений» к приемлемой детализации. Правило утвердилось во Всеволжске для нескольких категорий новосёлов. Позже мы его смягчали, по мере распространения по «Святой Руси» и другим странам наших санитарных, социальных и правовых норм.
Тогда же — провести присягу. Тут меня поправили — это надо сделать сразу. В несколько усиленной форме: «… и из воли господина ни в чём не выйду». А через два года — можно и повторить. В Падуе, о которой я вспоминал, клятва городу — ежегодно.
В известной стихотворной фразе: «Их сёла и нивы за буйный набег обрёк он…» не указано, что «набег» был «их». Может — «на них»? Тогда я остаюсь в рамках «гения русской словесности». В смысле: надо забирать себе «их сёла и нивы». А также — ловы и пажити.
Дальше — по-большевистски.
«Хлеб — голодным, мир — народам».
Это у нас получилось автоматом. На чём и стоим. Для этого, собственно, «лоси» сюда и пришли.
«За что боролись — на то и напоролись» — азбука жизни в России. «Бойтесь желаний — они исполняются» — то же самое, но шире, мягче, деперсонализировано и по-китайски.
Дальше — чуть сложнее.
«Землю — крестьянам, заводы — рабочим, буквари — детям».
Смысл — очевидный. Кто хочет учиться — в приют. Или правильнее — в интернат? Да хоть — в лицей! Не суть — казарма для детей. С интенсивным курсом обучения. Язык, ликбез, трудовое воспитание, физическая культура, строевая подготовка, ремесленные навыки. Кто хочет и может больше — следующая ступень.
Снова повторю: фиг бы мы что сделали, если бы не опыт Пердуновки! Не только мой или Трифин, но десятков моих людей, которые через это уже прошли. Они, на своих задницах, в своих головах, уже знали не только «что» — что нужно и можно учиться, но и «как» — как это делать.
Часть, из принятой молодёжи постарше — в ученики и прислугу. Ещё старше, точнее — физически более крепких — в работники.
Фактически, мы забирали из семей всех относительно здоровых старших детей и молодёжь. Чему все были очень рады: «ребёнок сыт будет и кормить не надо».
Напомню: парень с 14–16, девушка с 12–14 лет детьми здесь не считаются. Молодь, отроки и отроковицы, уноты и унотки — не дети. А трудоспособными, хоть и ограниченно, они являются… как бы не с 5–7 лет. С 7 — каждая девочка уже имеет свою прялку, мальчик пасёт гусей. Энгельгардт описывает 10-летнего пастуха, который гоняет волка пальбой из фузеи времён Отечественной войны 1812 года. Удержать на весу её не может. Поэтому укладывает на ветку дерева. Но даже сбитый с ног отдачей древнего ружья, кидается его снова перезаряжать.
Мы следовали не паспортным данным, ибо их и вовсе не было, но физическому состоянию детей. Длинный — взрослый. Границы возрастных категорий постепенно смещались. В зависимости от количества пришедших новосёлов, от их состояния. От моих потребностей и возможностей. Я постоянно стремился снизить планку вхождения моих приёмышей. Тяготея к 4–6 годам, как у турецких янычар. Что обеспечивало более полное «воспитание системы моральных ценностей», улучшало «сохранение ОКРП». Увеличивал численность воспитанников, что позволяло усилить качественный отбор. Однако разные производственные необходимости и ограниченность ресурсов, прежде всего — людских, тому препятствовали.
Вот, ныне ругают меня иные: Зверь Лютый — Святую Русь всякой неруси во владение отдал! Куда не глянь, везде в начальных людях — морды чуженинские да выблядки безродные. Доброму русскому боярину, чей род спокон веку на Руси славился, князьям русским верой-правдой веками служил — всякой наброди кланяться надобно, пути-дороги уступать. Не даёт, де, Воевода Всеволожский «узорчью земли русской» — ни чести, ни слава, ни места важного, ни дохода богатого.
И сиё — правда. Ибо службы я даю не по отцам-дедам, не по родовитости да славности, а по вашему собственному знанию да умению. Кто ко мне первым пришёл, того я первым и учил. И — выучил. Мои сироты — хоть в какой цвет уродившиеся — гожие. К службам мои. А вы, дети боярские, жирно ели, да сладко пили, да мягко спали. А ведь я всех звал! Ведь для всякого человека — у меня место есть! Вы — не схотели. Батюшки да матушки ваши — отговаривали. Не ходи сынок, свет наш ясный, на чужбинушку, к «Зверю Лютому» во подручники. Там и холодно, там и голодно, тама буйну голову срубят запросто. Вот тебе сынок, пирожок сладкий да пивка жбанчик. Постель мягкая да девка жаркая.
«Кто первым встал — того и тапки». Вот и вышло, что нынче вам и места, по гонору вашему родовому, на Руси нет. Только на посылках бегать — у моих людей, у неруси, у сволочи. Не любо? Так идите на могилки родителей! Поплачьтесь там, что не пустили вас в научение, на дела славные, на работы тяжкие: Всеволжск поднимать, Русь строить. На них плюйте! На них свои досады да злобы складывайте! Они вашу жизнь такой сделали! Ну и хлебайте теперь. Как «с отцов-прадедов».
Насчёт «землю — крестьянам»… Хай стоял долго. Но все согласились, что нужно расселить семьи новосёлов по бывшим мордовским посёлкам. Что, конечно, непросто, накладно, рискованно… Но иначе — никак.
Кроме Кудыкиной горы в окрестностях есть ещё два селища, из которых население сбежало от страха перед «Зверем Лютым». Потом, из-за зимы — не вернулось, осталось в зимовьях. Куды-то стоят, не сожжены, не завалены. Подправить, протопить, вычистить… И пусть новосёлы приведут их к «пердуновскому» стандарту. Для чего дать им корм, инструмент, утварь… И начальников. Из тех, кто за последние месяцы проявил себя толково в реконструкции Кудыкиной горы.
Тут меня снова поправили. Что обрадовало: Паймет голос подал. Хоть и через толмача:
— Зачем нам он? Мы и сами справимся.
Пришлось несколько… вспомнить. Что «он» — это не «он». Дети так часто мужской половой член называют. Потом переходят на матерный, потом на медицинский… Здесь — сразу на марийском. В смысле: вождь в ихнем обиходе.
Я уже говорил, что я — человек совершенно мягкий, бесконфликтный, на всё согласный…? Люблю соглашаться с собеседником. Хотя бы — с его алфавитом. Тут тяжёлый случай — у него и алфавита нет. И фонетический ряд другой. Но я — согласный.