Уродина
Шрифт:
— Ты занимался с ней сексом? — спрашиваю я, не заботясь о том, что кто-то может меня услышать.
— Что? С кем? — он быстро поворачивает голову ко мне и выпрямляется.
— С Одри. Ты занимаешься с ней сексом все время, пока мы встречаемся?
— Что? Нет! — кричит он. — Клянусь, детка, я не трогал ее. Никогда, — он смотрит на меня и удерживает мой пристальный взгляд. Я чувствую, как становлюсь все более сердитой.
Одри возвращается, и оба, Трент и Джейсон, сверлят ее взглядами.
— Что? — говорит она и смотрит прямо
— Нет, ты поцеловала меня в шею и сказала, что спала с Трентом и Джейсоном одновременно, — я чувствую, что мне, наконец, удается сказать что-то и заступиться за себя.
— Ты — лживая сука. Зачем мне говорить такое? Я даже не интересуюсь Трентом в этом плане.
Приносят нашу еду, и все успокаиваются, когда ее ставят перед нами. Мой аппетит моментально пропадает. Официант уходит, и Одри с самодовольным видом начинает есть. Джейсон делает то же самое и украдкой смотрит на Трента, который ухмыляется и продолжает есть.
Почему я чувствую, что являюсь мишенью в их шутке? Как будто они все знают секрет, а мне не разрешено его узнать. Это возвращает меня обратно в школу, как будто это было совсем недавно. Я — непопулярный ребенок, идущий с обедом на подносе, а злые девочки ставят мне подножку, и спагетти приземляется на мою голову.
Все едят в полной тишине. Я не слышу ничьих разговоров, и кажется, будто вся обеденная зона ждет, кто сломается первым.
Как только вся еда съедена, Одри смотрит на меня и скрещивает руки на груди.
— Ты думаешь, я занималась сексом с твоим мужчиной? Позволь мне сказать тебе кое-что, Лили. Я могу заполучить любого, кого только захочу, и если бы я хотела его, я бы взяла его.
— Одри, — Джейсон предупреждает ее низким тихим тоном.
— Просто не лгите мне, — говорю я, глядя на каждого из них троих.
Лицо Трента меняет цвет. Оно становится розовым, а затем красным от ярости, которую он пытается скрыть. Я могу сказать, что он разозлился, но он и должен. Одри говорит мне и обо мне очень оскорбительные вещи.
— Не могу поверить в это дерьмо, и не могу поверить тебе, — говорит она, вставая и прихватывая свою сумку. — Джейсон, отвези меня домой.
Джейсон встает и бросает свою салфетку на стол.
— Здорово, Лили, — говорит он и следует за Одри.
Я кладу локти на стол и прячу лицо в ладонях. Весь ресторан смотрит, и я чувствую каждую пару глаз, я больше чем унижена.
— Знаешь что, Лили? — говорит Трент. Я выглядываю из-за своих рук, и вижу его стоящим около меня. — Ты опозорила меня перед моим лучшим другом и его девушкой. Я не могу поверить шумихе, которую ты создала. Ты можешь идти домой. Сегодня вечером я ухожу. Как ты смеешь смущать меня перед моими друзьями! — говорит он и выходит из ресторана.
Меня оставляют сидеть в одиночестве ночью, которая, как предполагалось, должна была быть нашей. Вместе этого, я унижена и одна. Я встаю и подхожу к входной двери.
— Мадемуазель, — говорит мне метрдотель, когда я собираюсь выйти.
— Да, сэр, — я возвращаюсь к нему.
Он подходит ко мне, осторожно кладет руку на мою талию, наклоняется и шепчет:
— Они нехорошие люди. Вы не должны быть рядом с ними.
— Спасибо, — вздыхаю я. Его слова самые добрые, что я слышала за последнее время.
— Я сожалею, но они оставили счет на вас, — он вздрагивает от собственных слов.
— Конечно, они это сделали. Мои извинения. Я оплачу его, — я следую за ним к кассе, и он отдает мне счет. У меня чуть глаза не выпадают из орбит, когда вижу, что ни один из них не заплатил. Счет составляет более чем триста долларов, и я счастлива, что у меня есть наличными эта сумма.
— Спасибо, — приятно говорит он.
Я поворачиваюсь и ухожу, не только оскорбленная, но и еще обедневшая на более чем триста долларов, которые я копила на колледж. У меня нет с собой телефона, потому что я оставила его в своей комнате, решив взять с собой только кошелек. И я понятия не имею, как собираюсь возвращаться так поздно.
Я иду вниз по улице и сажусь на скамейку, когда несколько человек проходят мимо меня, осматривая сверху донизу. Я не надела куртку, а ночной воздух становится морозным. Я смотрю на небо и замечаю много звезд, ярко мерцающих на темном фоне.
— Ты был довольно жесток ко мне, знаешь ли, — говорю я Богу или кому угодно, кто может слышать меня. — Я слышала, что ты не посылаешь человеку больше, чем он сможет выдержать, разве ты не думаешь, что уже достаточно ниспослал мне? — красивый яркий свет мерцает, как будто мои слова не услышаны. — Ты не мог бы дать мне передышку? Пожалуйста?
— С кем ты разговариваешь, милочка? — пожилой человек садится рядом со мной на скамейку. Я осматриваю его и прихожу к выводу, что он бездомный.
— Ни с кем, сэр, — я пожимаю плечами. — Или, возможно, с кем-то. В действительности я не уверена.
Он смотрит на небо, а затем на меня.
— Ты знаешь, как я узнаю, что Он слушает? — он указывает вверх, имея в виду Бога.
— Нет, сэр. Как?
— Я прошу его не дать дождю идти всю ночь, потому что не смогу найти ночлег. Сегодня вечером я иду в парк ниже по улице, потому что мне негде ночевать, — он улыбается мне, обнажая гнилые зубы.
У бездомного, не имеющего абсолютно ничего, есть надежда. А я чувствую жалость к себе. Возможно, я не замечаю того, что должна. Возможно, моя жалость к себе возводит барьеры к осознанию того, как мне повезло.
У меня есть бойфренд, который любит меня, и он сказал, что не изменял мне. Его семья любезно приняла меня, потому что он меня любит. У меня есть работа, к которой можно вернуться. Одежда, еда и жилье. На самом деле, мне не на что жаловаться.
— Вы что-нибудь ели сегодня? — спрашиваю я его, а он сидит, не двигаясь, и смотрит на звезды.