«Уродливое детище Версаля» из-за которого произошла Вторая мировая война
Шрифт:
Казалось бы — идиллия! Все хотят одного и того же! Садись за стол — и зафиксируй эти общие желания на бумаге, в мирном договоре. «Главным и настоятельным долгом мирной конференции, добивавшейся мира между воюющими нациями, и было именно проведение этого принципа в жизнь; я позволю себе процитировать вновь этот принцип: „Освобождение закрепощенных национальностей — соединение в одну семью ее членов, разъединенных долгие годы произволом, и проведение новых границ в более или менее полном соответствии с национальными признаками“. Поскольку все соглашались с этим основным принципом, оставалось только применить его на деле», — пишет Черчилль [116] .
116
Черчилль, указ. соч., с. 134.
И еще одно: «Тринадцатый
Но на Парижской мирной конференции (18 января 1919 г. — 21 января 1920 г.), в ходе которой вырабатывались основы послевоенного мироустройства, разрабатывались и подписывались мирные договора, вильсоновские принципы применялись постольку, поскольку соответствовали целям и задачам победителей. Принципами жонглировали все кому не лень (а желающих поупражняться в красноречии хватало), но в целом торжествовало «право победителя». Пригодились те самые вышеупомянутые «комментарии» и «оговорки».
117
Черчилль, указ. соч., с. 136.
Вильсоновские принципы, в частности право наций на самоопределение, охотно применяли, когда речь шла об освобождении народов из-под власти империй, потерпевших поражение в войне. И, прямо скажем, победители видели в таком акте не столько торжество принципов, сколько ослабление противника (бывшего в недавнем прошлом, и, как они не исключали, вероятного в будущем) — ввиду потери им территорий, населения, экономического потенциала. Но те же принципы раз за разом откладывались в сторону, когда речь заходила о самоопределении немцев.
Видимо, не совсем удачным был выбор места проведения конференции — Париж (на этом настоял Клемансо). Неудачным с точки зрения установления справедливого мира — такого, который легитимизировали бы и победители, и побежденные, мира долгосрочного, основанного не на силе, а на праве. Вклад французов в победу над Центральными державами был огромен, они понесли большие жертвы, велики были их издержки в войне (тем более с учетом разоренных боевыми действиями провинций). Но это же подвигало их к необъективности, предвзятости, пристрастности, а в конечном итоге — к несправедливости по отношению к побежденным народам, к которым французы испытывали чувство мести. Как справедливо заметит Ллойд Джордж, сама атмосфера Парижа не способствовала «тому спокойствию и беспристрастности, которые так необходимы для устойчивого соглашения по ряду в высшей степени спорных вопросов» [118] .
118
ПМД, т. 1, с. 132.
Французской жаждой мести, предубеждениями в отношении немцев, опасениями повторений тех ужасов войны, которые пережила Франция в 1914–1918 гг., и желанием застраховаться от них на будущее сполна воспользовались поляки. И даже намного превзошли в германофобии самих французов. Не говоря уж, что вели себя так, будто внесли решающий вклад в поражение Центральных держав. Глядя на поведение поляков, можно было вообще решить, что это Польша вынесла на своих плечах основное бремя войны и теперь по праву победителя вершит судьбы побежденных немцев (а заодно и других народов, имевших несчастье проживать на землях, «приглянувшихся» полякам).
Вторая Речь Посполитая (польск. II Rzeczpospolita) формально считалась восстановленной 11 ноября 1918-го, когда военную власть из рук регентского совета принял Юзеф Пилсудский. 14 ноября он стал начальником государства (польск. Naczelnik Panstwa), перебрав на себя и гражданскую власть, а фактически Пилсудский предстал как военный диктатор. Воссоздание государственности под флагом второй Речи Посполитой, хотя официально Польша именовалась республикой (польск. Rzeczpospolita Polska), потребовалось, чтобы подчеркнуть связь с I Речью Посполитой (1569–1795 гг.). Это, по мысли поляков, создавало предпосылки для предъявления «исторических прав» на территории с непольским населением.
Польша с ее непомерными аппетитами и амбициями, без сомнения, главный виновник того, что вильсоновские принципы, и самый основополагающий среди них — право наций на самоопределение, не восторжествовали. Конечно, это произошло при попустительстве и даже при прямом содействии
Но поляки чрезмерной адекватностью никогда не страдали. Они напоминали грабителя из анекдота — награбившего столько, что был не в состоянии передвигаться с непомерной ношей. Польская элита того времени вполне подпадает под характеристику, данную Ллойд Джорджем одному из деятелей, представлявших новые государства: «Не такой прозорливый и дальновидный политик, который не понимает, что чем больше он захватит, тем меньше ему удастся сохранить» [119] . Сей диагноз можно было заносить в историю болезни любого польского политика того времени.
119
ПМД, т. 2, с. 154.
Никто более поляков не доставил столько хлопот мирной конференции. Никто более поляков не бредил идеями великодержавного шовинизма (в этом они переплюнули даже представителей колониальных империй того времени). Никто более поляков не поставил под сомнение принцип самоопределения: «Применить в данном (польском. — С. Л.) случае национальный принцип было тем труднее, что границы „исторической Польши“ менялись из поколения в поколение и часто охватывали обширные районы, население которых отнюдь не было польским ни по языку, ни по происхождению. Воспоминания о „Великой Польше“ доставили немало хлопот тем, кто хотел разрешить вопрос о национальных границах на основе этнического принципа и исторических традиций. Когда поляки излагали свою программу на конференции, их требования с точки зрения всех канонов принципа самоопределения должны были казаться непомерными и недопустимыми» [120] .
120
ПМД, т. 2, с. 176.
Но это другим требования поляков могли казаться непомерными и недопустимыми — но только не самим полякам.
18 января 1919 г. конференция пригласила польских представителей в Париж (тем самым формально признав новую Польшу). 29 января на конференции с длинной и демагогической речью выступил Дмовский. Его бред (иначе не назовешь) более чем наглядно характеризует представления о польской государственности, которыми были проникнуты руководящие круги тогдашней Польши.
Отбросив в сторону вильсоновские принципы, Дмовский сразу взял быка за рога, предложив «для определения территории Польши обратиться к 1772 г., к периоду до первого раздела». Но это только должно было «послужить отправной точкой». А вообще-то, без обиняков заявил Дмовский, «устанавливая границы Польши, никак нельзя исходить из включения в ее состав только тех территорий, где поляки имеют значительное большинство». Этого мало! Собственно, и границы 1772-го полякам чересчур узки. Если на востоке — еще куда ни шло (а это означало передачу Польше Правобережной Украины, значительной части Белоруссии, Литвы), то на западе немцев следовало бы существенно потеснить: «На западе Польша не удовлетворилась бы историческими границами 1772 г.». Действительно, чего скромничать? Разве история ограничивается только 1772-м?
Дмовский копнул глубже: «Так, например, Силезия была потеряна ею (т. е. Польшей. — С. Л.) в XIV ст.». Так не подать ли ее обратно? Тем более, отметил представитель Польши, «географически Силезия тяготеет к Польше». Все шло в ход! Как не национальный состав, то «исторические права» (само собой, поляки сами определяли точку исторического отсчета)! Если не исторические права — то «географическое тяготение»!
К слову о Силезии. По данным Тацита, Птолемея и других древнеримских историков, в поздней античности Силезию населяли германские племена лигиев, квадов, вандалов. В конце X в. эта территория вошла в состав Польши. С 1146 г. Силезия под властью Священной Римской империи, в 1163-м германский король Фридрих I Барбаросса занимает эту землю и сажает там своих сыновей. В 1335-м чешский король Иоанн заставил польского монарха Казимира III Великого отречься от верховных прав на Силезию. В 1526 г. Силезия (вместе со всем Чешским Королевством) отошла к австрийским Габсбургам. А от австрийской короны, согласно Бреславльскому миру 1742 г., почти вся Силезия перешла к Пруссии. За ней и оставалась до конца Первой мировой войны. Но короткое польское владычество в Силезии времен раннего Средневековья (последний год владения Польши Силезией — аж 1335-й!), по мнению поляков, вполне давало Польше право называть эту землю своей «исконной территорией» и заявлять претензии на включение этой территории в свой состав.