Урок женам
Шрифт:
Тогда он сказал, что не следует пытаться из нее вырваться, надо лишь выработать modus vivendi, [2] искать примирения. Папа охотно прибегает к высокопарным словам, как будто старается доказать, что они его не пугают. Затем — видимо, в надежде утешить меня — он принялся мне рассказывать о матери, о том, что и он не обрел в семейной жизни всего того, на что надеялся. Он сказал мне, что еще никогда и никому об этом не говорил. Вот почему он, казалось, испытывал огромное облегчение от возможности высказаться, делая это даже с какой-то радостью. У меня не хватало
2
Образ жизни (лат.).
Была еще одна причина, вызывавшая у меня чувство стеснения, о которой мне говорить неприятно, ибо я так люблю папу, что мне было бы больно судить его и мне не хотелось бы признавать его виноватым. Об этой причине я не говорила бы, если бы не должна была быть здесь искренней перед собою. Когда папа принялся рассказывать о смелых планах, которые он строил в молодости, и обо всем том, что он мог бы сделать, если бы встречал больше понимания и поддержки со стороны мамы, я не могла удержаться от мысли о том, что он сам виноват, что не достиг большего, и что если он не смог найти лучшее применение своему разуму и способностям, значит, ему приятно было верить, что ответственность за это лежит на маме. Я не сомневаюсь в том, что он страдал от маминого исключительно практичного и ограниченного ума, но думаю, что он все-таки рад, что у него есть возможность сказать: «Твоя мать не хочет… Твоя мать не думает…» — и успокаиваться на этом.
Затем он мне сказал, что не знает таких супружеских пар, союз которых был бы настолько совершенен, чтобы один из супругов никогда не сожалел о том, что связал свою жизнь с другим. Я не протестовала, так как папа очень не любит, когда ему противоречат, но мне это кажется кощунственным, и я не могу с этим согласиться.
Наша беседа закончилась далеко за полночь. Папа, как мне кажется, совсем успокоился и не понял, что привел меня в еще большее отчаяние.
24 июля
Я оказалась в петле… И все усилия высвободиться приводят к тому, что она лишь сильнее затягивается… Великое объяснение с Робером состоялось. Я выложила последнюю карту и все проиграла. Мне надо было бы бежать, никому ничего не говоря: ни папе, ни кому другому. Я больше не могу, я побеждена.
Когда я вошла в комнату Робера, он лежал в шезлонге, так как он уже начал вставать с постели за несколько дней до этого.
— Я пришла спросить тебя, не нужно ли тебе чего-нибудь, — сказала я, не зная, как приступить к делу.
— Нет, благодарю тебя, дорогая, — ответил он мне ангельским голосом. — Сегодня вечером я действительно лучше себя чувствую и начинаю верить в то, что на этот раз смерть пощадила меня.
Затем, поскольку он никогда не упускает возможность проявить свое благородство, деликатность и величие души, добавил:
— Я доставил тебе немало хлопот. Как бы мне хотелось быть уверенным в том, что я заслуживаю ту заботу, которой вы меня окружили.
Я старалась не выдавать взглядом своих
— Робер, я хочу серьезно с тобой поговорить.
— Ты знаешь, дорогая, что я никогда не отказываюсь от бесед на серьезные темы.
И тут внезапно я перестала понимать, на что жалуюсь и что я хочу ему сказать. Или, точнее, мне вдруг показалось, что то, на что я жаловалась, невозможно выразить словами. А главное, я не знала, как и с чего начать. Однако я была полна решимости вести борьбу до конца и яростно повторяла себе: «Если ты не сделаешь этого сейчас, ты никогда этого не сделаешь». В результате я убедила себя, что, возможно, не так уж и важно, какими словами я начну наступление, и лучше будет положиться на вдохновение, которое непременно должно будет меня сразу же осенить. И подобно ныряльщику, который, закрыв глаза, прыгает в воду, я сказала:
— Робер, скажи, пожалуйста, помнишь ли ты еще причины, по которым ты на мне женился?
Не ожидая такого вопроса, он, конечно, на мгновение удивился. Но только на мгновение, ибо Робер, в какой бы ситуации он ни оказался, всегда чрезвычайно быстро и хладнокровно овладевает собой. Он мне напоминает неваляшку, которого невозможно повалить. Внимательно разглядывая меня и пытаясь понять, что скрывается за моими словами, с тем чтобы выбрать нужный способ защиты, он спросил:
— Как ты можешь говорить здесь о причинах, когда речь идет о чувствах?
Робер знает, как подавить любого противника. Что бы вы ни делали, его точка зрения всегда кажется более весомой. Я почувствовала, что, как в шахматах, потеряю преимущество атаки. Лучше вновь заставить его защищаться:
— Прошу тебя, постарайся говорить нормальным языком.
Он тут же возразил:
— Более нормальным и говорить нельзя.
Он был прав, и я сразу же почувствовала неосторожность своих слов. В них содержался старый упрек, который, конечно, давно созрел у меня в душе, но на этот раз он был необоснован.
— Да, сейчас ты говоришь нормальным языком. Но гораздо чаще твое красноречие меня гнетет, ты прячешься за высокими словами, зная, что я за тобой угнаться не смогу.
— Мне кажется, дорогая, — ласково улыбаясь, сказал он своим наисладчайшим тоном, — что на сей раз это ты говоришь ненормальным языком. Итак, скажи прямо: ты хочешь меня в чем-то упрекнуть? Я слушаю тебя.
Но на этот раз я сама заговорила в столь невыносимой для меня манере Робера, пользуясь его же приемами, подобно тому как в молодости, беседуя с англичанами, я из симпатии к ним иногда начинала говорить с английским акцентом, к величайшему удовольствию папы. Не по этой ли причине Робер, обращаясь ко мне, поневоле начинал говорить со мной простым языком, в то время как у меня в разговоре с ним непременно появлялись его тон и манеры? Я все больше и больше запутывалась в собственной ловушке.
— Насколько легче я чувствовала бы себя, если бы могла конкретно упрекнуть тебя в чем-то, — рискнула я сказать. — Но я прекрасно знаю, что ты всегда оказываешься прав. Я же совершила ошибку, так только решила объясниться с тобой. Однако заверяю тебя, мой шаг хорошо продуман. Я давно обещала себе поговорить с тобой, но изо дня в день откладывала этот разговор… — Я не смогла закончить свою мысль, так как она получалась очень длинной. Я продолжила таким тихим голосом, что удивилась сама, как Робер мог меня услышать: — Послушай, Робер, я просто не могу с тобой жить.