Уроки агенту розыска
Шрифт:
— Я, если понадобится, Иван Дмитриевич…
— Понадобится, — прервал его уже помягчавшим голосом Яров. — Революционное мужество за один день не наживешь. Не пиджак, который можно приобрести завтра на Толкучем рынке. Прежде всего осознать надо во имя чего ты живешь сам и во имя кого, и во имя чего. А эти вопросы разрешаются испытанием…
Глаза его жгли и Костя опять опустил голову. Видел теперь пальцы начальника. Они то сжимались быстро в кулак, то разжимались. Казалось, с трудом сдерживал себя, чтобы не ударить своего подчиненного. Только вспомнил Яров сейчас мировую войну, Мазурские болота. Вольноопределяющийся Иван Яров лежит в траншее, сжимая в кулаках липкую пахучую тиной землю. Так как вот сейчас сжимал свои пальцы. С тягучим шелестящим свистом
— Помыться тебе надо бы, Пахомов. Прокис от пота. Да пообедать. Сейчас пойдем в Губком партии, а оттуда домой, а к вечеру поедешь в Татарскую слободу. У родни Василия Артемьева надо побывать. Со мной поедешь. Хватит тебе старорежимной учебы.
В длинном, кажущемся бесконечным коридоре губернского комитета партии как на улице: старик с котомкой на плече, приехавший в город, как видно, издалека, пропыленный, зажаренный солнцем, матрос с карабином, женщина и вокруг нее мальчишки, девчонки — может, из колонии, или же ученики, какие-то парни с деревянными чемоданами, пилами и топорами.
Голоса и стук каблуков звучно отдавался сводчатыми потолками, выкрашенными в зеленый цвет стенами, высокими в расписных узорах дверями с медными ручками. Представил Костя что там, за этими дверями сидят важные и строгие люди, которые встретят его сейчас строгими словами, неприветливо. Но человек, к которому они пришли, был самый обыкновенный, разве что очень культурный с виду: в белой рубашке, пенсне в золотой оправе. Оглядев Костю, он спросил:
— Так это, Иван Дмитриевич, и есть тот, что из Фандеково? — Помолчал почему-то и тут же заговорил: — — Что там в деревне? Настроение какое у народа?
Удивился Костя — вроде бы и не столь важное дело спросил. Но робко рассказал, что посадил он нынче с матерью картошки, да овса дали власти по двадцать пять фунтов на душу. Вот с питанием тоже почти как в городе — голодает народ. Промывают барду паточную, да мешают кой с чем. Тем и питаются чаще всего.
— Ну, наладится, — твердо сказал собеседник. — А с чего это так легко живется в Фандеково бандитам? В сельсовете кто?
Помялся Костя — какое дело ему до сельсовета:
— Незнакомый откуда-то человек. Живет на станции, а в селе наездами бывает. Ну, да народу все равно. Говорят: нам что ни поп, то батька…
— Что ни поп, то батька, — сердито повторил партийный товарищ. — Зато вот троих положили в Фандекове, да каких людей хороших. Агитаторы собирали народ, чтобы о восьмом съезде партии объяснить? О том, какие задачи поставил Ленин перед рабочим классом и крестьянством? О том, что теперь главное в нашем деле это опора на бедноту в союзе с середняком?
Костя покачал головой:
— Нет, не собирали. Мать рассказала бы. Насчет отрезки земли у помещика Баунина было такое дело. Двое даже подрались. А насчет съезда не было.
Партийный товарищ вздохнул, посмотрел на Ярова. Тот двинулся на стуле с виноватым видом, как будто он был ответственный за проведение собраний в селе Фандеково:
— Запущена агитационная работа, Петр Павлович, сразу видно. А «зеленые» да кулаки этим пользуются.
— Пользуются, вот именно, Иван Дмитриевич. И эту ошибку нам надо исправить. Расскажи-ка подробно, Пахомов, как все у тебя получилось, про все, что видел…
Разговор был долгий и с виду мирный, спокойный, доброжелательный, но когда Яров вышел в коридор и стал судорожно расстегивать пуговицы гимнастерки, пальцы его вздрагивали. Гибель двух агентов в самом угрозыске, можно сказать на его глазах, расстрелянные и зарубленные в уездах, упущенный Сеземов бестолковым еще сотрудником, пуля, которая могла сидеть в затылке у этого сотрудника — как тут не расстроишься. Да еще вечером надо доложить экстренному заседанию в Губкоме партии по поводу бандитских вспышек в городе и уезде.
— Позорче, позорче, Пахомов, — только и сказал он и хрустнул пальцами, с силой сжимая их в кулаки.
Они спустились по лестнице вниз, вышли на площадь. Плавились кресты на церкви, стекла в окнах этих длинных трехэтажных зданий, выстроенных на площади полукругом, штыки красноармейцев, небольшой кучкой и вразнобой шагавших к саду. Оттуда, из-за кустов, из-за стволов, поломанных, обожженных огнем пожаров лип, донесся вдруг громкий и короткий плач. Яров вздохнул, снял фуражку.
— Слышал? — сказал угрюмо. — Год прошел уже, а около памятника погибшим в мятеж все люди. И днем, да и вечером. Родные, просто посторонние.
Костя бывал в этом садике не один раз. Вчера даже проходил мимо по дороге из флотских казарм. Около сколоченного плотниками из бревен восьмиугольного сруба с пятиконечной звездой на длинном и тоже деревянном шпиле сидели несколько женщин с заплаканными лицами. С ними дети — тоже молчаливые нахохлившиеся. А на тропках сада — люди любопытные — и в их глазах сочувствие и тоже жалость, и к тем, кто был захоронен под памятником, и к тем, кто оплакивал сейчас этих захороненных.
— Побольше бы бдительности коммунистам в прошлом году, — продолжал Яров, не отрывая глаз от видневшейся сквозь зелень кустов пятиконечной звезды. — Может не столько бы погибло, и город бы сохранили от пожара, от этих трехдюймовых снарядов.
— Дяденька, — послышался сзади тонкий слабый голосок. — Дайте кусочек хлебца…
Возле них стоял лет шести-семи мальчонка, смотрел с надеждой и напряженно, тянул тощую перевязанную куском полотна руку:
— Дайте, дяденька, — попросил снова. — Я вам за это «Интернационал» спою.
Яров погладил его по голове и резко повернулся.
— Идем, Пахомов.
Шел через площадь чуть ли не бегом. За углом, возле высокой стены, ограждающей улицу от Мытного двора, остановился. И губы дрожали — улыбнулся криво. Можно было подумать — спасся от какой-то огромной опасности.
— Ничего, — проговорил твердым голосом. — Ничего, — повторил опять, так же твердо и сурово. — Придет то время, Пахомов, когда этот мальчонка даст оценку всему, что было с ним и не пожалеет. Не пожалеет, что пришлось ему голодать в девятнадцатом году, не пожалеет, что руку тянул за милостыней… Ради светлого будущего так тяжело ему сейчас. Ради него…
18
Прошло несколько дней и снова в Фандекове грянули выстрелы. В самом дальнем углу погоста, у ограды, поникшей, ржавой, заросшей хмелем и калиной легли от красноармейских пуль трое: Побегалов, Камышов и староста Кривов.