Уроки для двоих
Шрифт:
Я предупредила родительницу, что в течение часа буду, понадеявшись, что разговор со Львом не займёт большее время, и только тогда позвонила соседу.
Лев встретил меня на остановке. И как только успел добежать? Не представляю. Неужели ждал моего звонка одетым? Иначе я никак не могла этого объяснить.
Он всё понял по моему лицу — сомневаюсь, что оно было очень радостным, а уж чувствовала я себя так, будто меня только что хорошенько вытошнило. Взял за руку, притягивая ближе, приобнял и шепнул тревожно:
— Расскажешь?
Я скривилась.
— Иначе я не стала бы звонить.
— Всё так плохо?
Я отстранилась от соседа и пошла по направлению к нашему дому. На улице уже почти стемнело, поэтому я ясно видела, как светятся окна моей квартиры на верхних этажах. Там ждут близнецы и мама… а я даже не знаю, хочу ли я сейчас их видеть. При них надо держать лицо, а у меня это вряд ли может получиться.
Странно. Неужели при Льве ничего держать не надо?..
— Хуже некуда, — ответила я, сглотнув вязкую и неприятную слюну. Целый стакан воды выпила у Ивановых, но не помогло. — У Наташи опухоль мозга. Глиобластома. Неоперабельная.
Лев молчал несколько секунд. Я на него не смотрела, глядя куда-то вверх. То ли на наш дом, то ли так, в небо.
— А лучевая, химиотерапия?
Голос его был спокойным, деловым, собранным. Да… хотелось бы мне верить, что я говорила так же невозмутимо в присутствии родителей Наташи, но верилось с трудом. Я ощущала себя раздавленной и не могла говорить спокойно.
— Наши врачи говорят — бесполезно. Ну, то есть, как, бесполезно… Какое-то время это Наташе даст. Небольшое, до года. Поэтому её родители написали в Германию, да и не только туда, пытаются узнать — может, кто-то возьмётся за операцию. Без операции шансов точно нет.
Голос сел, и я замолчала. Почувствовала влагу на щеках, провела по ним ладонью — что, неужели дождь пошёл? Нет, не дождь. Просто я плачу, кажется…
Лев, не говоря больше ни слова, прижал меня к себе, и я уткнулась мокрым носом в его льняную рубашку. Всхлипнула, обняла в ответ и почти простонала:
— Мне та-а-ак плохо-о-о-о-о!..
Я знала, что точно сейчас не похожа на строгого и сурового учителя, который знает ответы на все вопросы и может найти выход из любой ситуации, даже самой безвыходной. Но мне было плевать. И откуда-то я понимала, что Льву тоже плевать, и он меня не осуждает, и никогда никому не расскажет, как я рыдала у него на груди, не представляя, что теперь делать.
— Алён, послушай… — прошептал он мне на ухо, поглаживая меня по спине крепкими и уверенными движениями больших и тёплых ладоней. — Мы с тобой не врачи, и единственное, что мы можем — это облегчить девочке жизнь в школе, ей наверняка нелегко сейчас учиться, не только морально, но и физически. Мы способны поддержать её, и словом, и делом. Остальное — уже задача родителей и врачей.
— Я понимаю, — я мотнула головой, вцепляясь пальцами в рубашку на груди Льва. — Я просто… Господи, за что?! Такая маленькая девочка!
— Да. Но умирают дети ещё меньше.
— Я знаю и не понимаю, почему!
— Никто не понимает. Алён… — Лев осторожно приподнял пальцами мой подбородок и, поймав мой взгляд, заплывший от слёз, негромко спросил: — На сколько лет был старше Наташи
Я вздрогнула. В глазах защипало, перехватило дыхание… Дёрнулась из объятий Льва, но он держал крепко.
— Зачем ты…
— Просто ответь. Мне нужно это знать.
Наверное, ещё неделю назад после такого вопроса я начала бы царапаться и кусаться, но теперь… Что-то во мне будто бы сломалось. Или наконец начало смиряться с тем, что это правда, и Антон действительно умер?
Я ведь никогда не верила в это по-настоящему. Жила, говорила — да, умер, — но не верила.
— На пять лет. — Глаза Льва внимательно и серьёзно блестели, и я негромко продолжила: — Он погиб в день рождения Фреда и Джорджа. Ехал ко мне в роддом, спешил, чуть превысил скорость. Зима… занесло…
Я увидела, как дёрнулся кадык Льва, словно мужчина тяжело сглотнул.
— Алён… — произнёс сосед тихо, не отрывая напряжённого взгляда от моего лица. Я ожидала, что он скажет про Антона, но Лев заговорил о другом. — Насчёт Наташи… Это не твоя беда и не твоё горе. У тебя уже есть своё, не надо… ещё и погружаться в чужое. Мы поможем, но… не плачь так. Не нужно.
— Математик, — я беззлобно усмехнулась и вытерла глаза и щёки ладонями. — Своё, чужое… Разве чувства можно взять и выключить? Мне просто больно и обидно.
— Я понимаю, но постарайся справиться с этим, — ответил Лев серьёзно. — Это не конструктивно. Надо помочь, а плакать…
— Будем потом? — Усмешка стала горькой.
— А может, и вообще не придётся? — вдруг сказал сосед, подумав. — В конце концов, случаются же в мире и чудеса…
— Да? — Я показательно огляделась. — Где?
— Где-то. — Лев быстро наклонился и поцеловал меня в щёку — я даже не успела возразить. Да и не хотелось, по правде говоря.
До дома мы дошли в молчании. Не тягостном, скорее, уютном и понимающем, хоть и печальном. Тоска из моего сердца никуда не делась, но теперь по крайней мере мне больше не хотелось бесконтрольно рыдать и топать ногами от злости и бессилия что-то изменить в этом несправедливом мире, где умирают дети, которым бы ещё жить и жить, узнавать новое, влюбляться и разочаровываться…
С этого дня мне резко стало не до превратностей наших со Львом отношений — нужно было решать проблему Наташи Ивановой. Родители девочки, поначалу не желавшие ни с кем разговаривать — ведь даже просьбу не нагружать ребёнка учёбой они предпочли передать через общего знакомого, а не пообщавшись с классным руководителем, — вдруг словно смирились с ситуацией и попросили меня серьёзно пообщаться с остальными учителями. У Наташи бывали головные боли, головокружения, случалась и потеря сознания, она быстро уставала и по большому счёту учиться так же усиленно, как прежде, не могла. Но до моих коллег, особенно до стервочек типа Соболевской, ещё нужно было это донести. Я не испытывала иллюзий и понимала, что на этот раз простой просьбой на педсовете дело не ограничится — придётся подключать Шустрову и директора, иначе моё заявление вполне могут пропустить мимо ушей. Просто из вредности и по причине отсутствия какого-то внутреннего органа, который отвечает за сострадание.