Уроки русской любви

Голованивская Мария

История Амура и Психеи, пьяная сказочка, рассказанная в самый расцвет язычества, впоследствии приглянулась и христианам. Старуху с Сивиллой Тибуртинской никто не сравнивал, но Аврелий Августин, прозванный Блаженным, хорошо знал Апулея, своего североафриканского соотечественника. Отношение к книжке у Августина было неоднозначное, он считал Апулея магом, и особенно его книга была неприятна святому тем, что соблазняла даже не столько своей чувственностью, сколько блеском литературы; тем не менее в Confessiones можно найти множество аналогий с Metamorphoseon – книга Августина также об обретении человеческого через Божественное. С легкой руки Отца Церкви к роману Апулея пристал эпитет “Золотой”, относящийся к качеству произведения, а отнюдь не к качествам литературного героя, осла-Луция. Затем о “Золотом осле” упоминает Фабий Фульгенций, и уже с VI века христианские авторы стали трактовать книгу Апулея анагогически, то есть возвышенно, представляя ее как повествование о бедствиях человека в земной юдоли. Приключения Луция в шкуре осла уподоблялись земному бытию, а освобождение

от ослиного облика – обретению бессмертия. Особо христиане выделяли сказку об Амуре и Психее – повесть о Душе и обретении ею вечного блаженства.

В Средние века бесчисленные трактовки и комментарии к “Золотому ослу” Апулея сделали эту книгу, весьма смелую и открытую, чуть ли не душеспасительным чтением. В готике Амур и Психея, растеряв свою сексуальность, олицетворяли единение Души и Любви – не плотской, а Божественной, конечно же. Как несчастная Психея, утратив Амура, должна была мыкаться по миру, так и Душа человеческая мыкается неприкаянной среди земных забот, страдая от своего любопытства – жажды знания, заставляющего ее совать нос куда не следует. В конце концов, дойдя до самого ада, Душа все же попадает на небеса – история Амура и Психеи касается каждого из нас, все мы свершаем тот же путь, только куда попадем – неизвестно.

Неудивительно, что Психеево хождение по мукам стало бродячим сюжетом и европейской литературы, и европейского искусства. Переводов-переложений сказки Апулея, идущих от раннего христианства, множество, но особенно сюжет полюбился художникам. Вариации сказки Апулея в изобразительном искусстве – особая глава в его истории. Классикой стали выполненные Рафаэлем и его мастерской росписи виллы Фарнезина в Риме и фрески Джулио Романо в палаццо дель Те в Мантуе, изображающие историю радостей и страданий Психеи. Рафаэль и Джулио возвращают Душе-Психее телесность, за время христианства из мифа улетучившуюся, и сказку пьяной старушонки осознают как повествование об античности, трактуя античность столь тонко, умно и современно, что сравниться с ними может лишь “Улисс” Джеймса Джойса. Джон Апдайк со своим “Кентавром” и Джон Барт с “Химерой” в сравнении с Рафаэлем и Джулио просто сочинители сочиненьиц, хотя и эти двое хороши как поздние последователи итальянцев. Фрески виллы Фарнезина и палаццо дель Те – золотая осень Ренессанса, и они наполнены светлой роскошью раблезианской утопии: на короткое время Европа обрела Душу хоть на вид здоровую. Но это продолжается недолго: в барокко дух и тело снова разошлись. Душа отправилась в область внутреннего и субъективного, забилась подальше, переживая период болезненной метаморфозы превращения спиритуализма в психологию. Психея стала страдать расстройством личности, прогрессирующим с каждым новым витком того, что со школьной скамьи привычным стало называть “историческим развитием”.

Большую роль в истории болезни, что в конце концов Psyche в Psycho превратила, сыграла повесть “Любовь Психеи и Купидона”, прелестная вещица Жана де Лафонтена, появившаяся на свет в 1669 году. Повесть рассказывает о четырех статусных интеллектуалах, во время посещения Версаля в свободных беседах занимающихся ремейком Апулея. Статусные интеллектуалы a priori публика продажная и сволочная – герои Лафонтена таковыми и явлены. Они страшно хотят быть популярными и модными и свой ремейк предваряют славословиями в адрес Короля-Солнце, правителя куда менее достойного, чем Антонин Благочестивый, подобно тому, как современные престижные радикалы расшаркиваются перед фондами, оплачивающими их радикальность. Впрочем, интеллектуалы сволочны и продажны потому, что жизнь – продажная сволочь, и с волками жить – по-волчьи выть. Лафонтен, являя типичный пример интеллектуала на продажу, бесстыдно заявляет: “Моя основная цель – неизменно нравиться”, провозгласив в предисловии принцип популярности и модности.

Далее он определяет свой стиль: “Мои персонажи требуют некоторой галантности, но их приключения, во многих случаях сопряженные с чудесами, предполагают тон героический и приподнятый”, – тем самым предвосхищая постмодернизм и Умберто Эко аж на триста лет. Результатом стал высококачественный образчик галантного классицизма – с удовольствием введу такой термин в оборот, – тут же ставший не менее успешным, чем “Имя розы” в наши дни. В интерпретации Лафонтена рассказ пьянчужки, обладавший высокой простотой и благородным величием пейзажей Фессалии, утончился, истончился, и превратился в сложнейше организованную игру в высокую простоту и благородное величие Версальского парка. Эллинка опарижанилась и ожеманилась, и это было как раз то, что надо для ее имиджа – в последующем веке рококо Психея стала чуть ли не самой популярной мифологической героиней, снова вызывая зависть Венеры-Афродиты.

Два произведения, появившиеся во время Великой французской революции, подытожили путь европейской Души: “Жюстина, или Несчастья добродетели” де Сада и “Психея, разбуженная поцелуем Амура” Кановы.

Жюстина, страдающая невинность и добродетель, оскверненная пороком через все семь отверстий своего тела, но чистоту сохранившая, одна из наиболее ярких интерпретаций образа страдалицы-Психеи; скульптура Кановы – одна из самых красивых. Жюстина де Сада породила Дивину из “Богоматери цветов” Жана Жене, скульптура Кановы – “Сделано на небесах” Джеффа Кунса. Как ни крути, а путь бедняжки Души в ее странствиях в эпоху Просвещения был предрешен. Уготовано было Психее в XX веке докатиться до “Психо” Хичкока, став трансвеститом-убийцей не без обаяния, а в конце века принять образ героини и музы Кунса, порнозвезды Чиччолины, пробавляющейся то искусством, то политикой и тоже

очень похожей на трансвестита. В веке XXI Психея и вовсе оборотилась Кончитой Вурст, Идейкой-Колбасой, восторжествовав над Европой, подобно тому, как на картинах барокко, изображающих “Непорочное зачатие”, торжествует над миром жена, облаченная в солнце: имя Conchita является уменьшительным от испанского Concepcion, Непорочного Зачатия, – так называли девочек в честь Девы Марии, и вариантом латинского Conceptio, “руководящая идея”, – концептуализмом называет себя ведущее направление современного искусства, утверждая, что единственно достойной задачей художника является создание идей, концепций. Кончита похожа и на жену, облаченную в солнце, и на жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными: двойственность современности, перековавшей духовность на концептуализм.

В России Психея появилась как раз тогда, когда она стала империей, при Петре I, но расцвела, как будто выпорхнув из перевода Лафонтена, поздно, во время Екатерины II, также баловавшейся галантным классицизмом. В гениальной “Душеньке” Богдановича, по достоинству оцененной Пушкиным, а сейчас почти позабытой, офранцуженная гречанка обрусела и Псишей стали звать прежнюю Психею. Она стала “простой и нежной”, приобретя славянское добродушие. Под стать сладчайшему Богдановичу и Душенька-Псиша на рисунках Федора Толстого: его гравюры-иллюстрации к поэме, тоненькие и изящненькие, как перышки, листочки и крылышки в его натюрмортах, воплотили в себе всю тоскливую усадебную нежность русского ампира. Чтение “Душеньки” Богдановича, Екатериной II ценимой, побудило ее присвоить своим любимцам, внуку Александру и его суженой Елизавете, урожденной Луизе Марии Августе, прозвища Амура и Психеи. Наша Душенька чуть ли не современница Жюстины; второе произведение времен Французской революции, “Психея, разбуженная поцелуем Амура”, также оказалось в России, так как вариант скульптуры, купленный Н. Б. Юсуповым у Кановы в Риме в 1796 году, был тут же им привезен на родину. Поэма Богдановича, русифицировав иностранку Психею в Псишу-Душеньку, ввела героиню Апулея в русское сознание: Душенька продолжена карамзинской Лизой, бедной утопленницей, и в ней появилось нечто русалочье-ускользающее. Успех “Жизели” в России можно объяснить именно родством сюжета с незаслуженно позабытой “Бедной Лизой”.

Далее в русской литературе Душенька-Психея предстает то пушкинской Татьяной, то блоковской девушкой в церковном хоре, и не случайно весь период имперской России заканчивается циклом картин “История Амура и Психеи” Мориса Дени, этакой виньеткой в конце повествования. Живописный цикл Дени стал последним в русской истории большим творением европейского художника, заказанным русским коллекционером, закончив и историю русского меценатства в XX веке, и историю приобретений западных Психей, начатую Петром I и блистательно продолженную русской покупкой Кановы. Исполненная в 1907 году для московского особняка Морозова серия картин Дени, размонтированная революцией и из особняка вытащенная, мыкалась потом по запасникам музеев во времена советской власти, как Психея по земной жизни, и, обретя благодаря истории – вообще-то живопись Дени не то чтобы ах, не Джулио, но это уже не имеет значения – глубину символа, то есть субстанциального тождества идеи и вещи, отождествила историю Амура и Психеи с “Россией накануне 1914 года”, вскоре погибшей. Кузмин Апулея заново перевел, не мог он пройти мимо Апулея, и в поэзии Серебряного века постоянно слышится шуршание крылышек бабочки-души-психеи. То когда “Понемногу челядь разбирает Шуб медвежьих вороха; В суматохе бабочка летает”, то в танце Ольги Глебовой-Судейкиной, “капризницы, соломинки, психеи”, и много где еще, – и зимой, и летом все бабочка-психея по России снует, и тут, и там. Бабочка то легко порхает:

… Пунш – и лепетБальных башмачков по хриплымПоловицам. И – как призрак —В полукруге арки – птицей —Бабочкой ночной – Психея!

– то, уже с Серебряным веком распрощавшись, но все еще его помня, грузно рыдая, чего-то требует:

Не самозванка – я пришла домой,И не служанка – мне не надо хлеба.Я страсть твоя, воскресный отдых твой,Твой день седьмой, твое седьмое небо.Там, на земле, мне подавали грошИ жерновов навешали на шею.Возлюбленный! Ужель не узнаешь?Я ласточка твоя – Психея!

– и все лучшее, что духовностью нашего Отечества зовется: бедная лиза, дворянское гнездо, чистый понедельник, набоковская машенька и вишневый сад, – все чистое, нежное: девушки в белых платьях среди белых цветущих яблонь в белые ночи, белые статуи с неоклассическими урнами на грустных кладбищах, пение соловьев и жужжание комаров, желтые усадьбы, смотрящиеся в пруд, роса, заря, скиты в печерских лесах, полные отроков и отроковиц с нестеровскими ликами, и сугробы, скрип полозьев, гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, – все слилось в Душеньке-Психее. Из сознания Психея переместилась в подсознание, а оттуда и вовсе перепорхнула в область бессознательного – в СССР, насколько мне известно, к образу Психеи обращался только Бисти в своих иллюстрациях к цензурированному “Золотому ослу”. Зато петербургские неоакадемисты под руководством Тимура Новикова свой проект-манифест 1994 года посвятили именно роману Апулея.