Уроки русской любви
Шрифт:
– Не плачьте же, я не хочу, чтоб вы плакали, – сказала Настенька, быстро вставая со скамейки, – пойдемте, встаньте, пойдемте со мной, не плачьте же, не плачьте, – говорила она, утирая мои слезы своим платком, – ну, пойдемте теперь; я вам, может быть, скажу что-нибудь… Да, уж коли теперь он оставил меня, коль он позабыл меня, хотя я еще и люблю его (не хочу вас обманывать)… но, послушайте, отвечайте мне. Если б я, например, вас полюбила, то есть если б я только… Ох, друг мой, друг мой! как я подумаю, как подумаю, что я вас оскорбляла тогда, что смеялась над вашей любовью, когда вас хвалила за то, что вы не влюбились!.. О, Боже! да как же я этого не предвидела, как я не предвидела, как я была так глупа, но… ну, ну, я решилась, я все скажу…
– Послушайте, Настенька, знаете что? я уйду от вас, вот что! Просто я вас только мучаю. Вот у вас теперь угрызения совести за то, что вы насмехались, а я не хочу, да, не хочу, чтоб
– Стойте, выслушайте меня: вы можете ждать?
– Чего ждать, как?
– Я его люблю; но это пройдет, это должно пройти, это не может не пройти; уж проходит, я слышу… Почем знать, может быть, сегодня же кончится, потому что я его ненавижу, потому что он надо мной насмеялся, тогда как вы плакали здесь вместе со мною, потому что вы не отвергли бы меня, как он, потому что вы любите, а он не любил меня, потому что я вас, наконец, люблю сама… да, люблю! люблю, как вы меня любите; я же ведь сама еще прежде вам это сказала, вы сами слыхали, – потому люблю, что вы лучше его, потому, что вы благороднее его, потому, потому, что он…
Волнение бедняжки было так сильно, что она не докончила, положила свою голову мне на плечо, потом на грудь и горько заплакала. Я утешал, уговаривал ее, но она не могла перестать; она все жала мне руку и говорила между рыданьями: “Подождите, подождите; вот я сейчас перестану! Я вам хочу сказать… вы не думайте, чтоб эти слезы, – это так, от слабости, подождите, пока пройдет… ” Наконец она перестала, отерла слезы, и мы снова пошли. Я было хотел говорить, но она долго еще все просила меня подождать. Мы замолчали… Наконец она собралась с духом и начала говорить…
– Вот что, – начала она слабым и дрожащим голосом, но в котором вдруг зазвенело что-то такое, что вонзилось мне прямо в сердце и сладко заныло в нем, – не думайте, что я так непостоянна и ветрена, не думайте, что я могу так легко и скоро позабыть и изменить… Я целый год его любила и богом клянусь, что никогда, никогда даже мыслью не была ему неверна. Он презрел это; он насмеялся надо мною, – бог с ним! Но он уязвил меня и оскорбил мое сердце. Я – я не люблю его, потому что я могу любить только то, что великодушно, что понимает меня, что благородно; потому что я сама такова, и он недостоин меня, – ну, бог с ним! Он лучше сделал, чем когда бы я потом обманулась в своих ожиданиях и узнала, кто он таков… Ну, кончено! Но почем знать, добрый друг мой, – продолжала она, пожимая мне руку, – почем знать, может быть, и вся любовь моя была обман чувств, воображения, может быть, началась она шалостью, пустяками, оттого, что я была под надзором у бабушки? Может быть, я должна любить другого, а не его, не такого человека, другого, который пожалел бы меня и, и… Ну, оставим, оставим это, – перебила Настенька, задыхаясь от волнения, – я вам только хотела сказать… я вам хотела сказать, что если, несмотря на то что я люблю его (нет, любила его), если, несмотря на то, вы еще скажете… если вы чувствуете, что ваша любовь так велика, что может, наконец, вытеснить из моего сердца прежнюю… если вы захотите сжалиться надо мною, если вы не захотите меня оставить одну в моей судьбе, без утешения, без надежды, если вы захотите любить меня всегда, как теперь меня любите, то клянусь, что благодарность… что любовь моя будет наконец достойна вашей любви… Возьмете ли вы теперь мою руку?
– Настенька, – закричал я, задыхаясь от рыданий, – Настенька!.. О Настенька!
Преступление и наказание (1866)
ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ
– Я о деле пришел говорить, – громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча подняла на него глаза. Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.
– Я сегодня родных бросил, – сказал он, – мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал.
– Зачем? – как ошеломленная спросила Соня. Давешняя встреча с его матерью и сестрой оставила в ней необыкновенное впечатление, хотя и самой ей неясное. Известие о разрыве выслушала она почти с ужасом.
– У меня теперь одна ты, – прибавил он. – Пойдем вместе… Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!
Глаза его сверкали. “Как полоумный!” – подумала в свою очередь Соня.
– Куда идти? – в страхе спросила она и невольно отступила назад.
– Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, – и только. Одна цель!
Она смотрела на него и ничего не понимала. Она понимала только, что он ужасно, бесконечно несчастен.
– Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, – продолжал он, – а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.
– Не понимаю… – прошептала Соня.
– Потом поймешь. Разве ты не
Из Фессалии в Петербург: убийца-любовь и душа с желтым билетом
Аркадий Ипполитов
Когда я смотрю на удивительную старую фотографию группы “Амур и Психея” в Летнем саду, у меня тут же в голове возникают образы Раскольникова и Сонечки Мармеладовой – питерских Амура и Психеи. В историю мирового духа затесался рассказик одной выжившей из ума старушонки и все в ней определил – повесть об Амуре и Психеи, о Любви и Душе, это повесть о преступлении и спасении через наказание. Старуха, ее нам рассказавшая, была пьяна и плела о том, о чем пьянчужкам болтать свойственно: о несчастьях души. О том, как душенька человеческая, бедненькая, маленькая, голенькая, слонялась по миру, жестокому, безжалостному, лишения терпела, побои и надругательства, оскорбления и унижения, все перенесла, все преодолела и упокоилась наконец на веки вечные на небесах голубых, в кущах райских, в покое, довольстве и в счастье. Был жаркий и солнечный день, и была середина второго нашей с вами эры века; слушателями рассказа были пленная девушка, слезами обливающаяся, да осел, который, стоя неподалеку, жалел, что нет при нем табличек и палочки, чтобы записать такую прекрасную повесть. Странная эта компания из старухи и двух ее слушателей разместилась перед входом в пещеру, логово бандитов, и чудный пейзаж расстилался вокруг – дело происходило в горах Фессалии, страны прекрасной и дикой, населенной по большей части все ведьмами да разбойниками. Принадлежала Фессалия Римской империи, управляемой в то время Титом Аврелием Фульвием Бойнием Аррием Антонином, известным под именем Антонин Пий, то есть Антонин Благочестивый, который чтил старых богов, но и христиан не преследовал. Антонин носил бороду, был высок, представителен и характер имел ровный, спокойный, но несколько пассивный. Жизнь в землях, подвластных ему, в той же Фессалии, была под стать его характеру: спокойна, но с “но” – разбойники никуда не делись. Антонин наследовал Адриану, великому строителю и миротворцу, а также незаурядному поэту. Преемником его стал философ Марк Аврелий, чуть ли не один из самых симпатичных правителей в мировой истории – насколько правители вообще могут быть симпатичны. Время этих трех императоров любят называть Золотым веком, но самым золотым для Рима все же было время правления Августа, так что лето Римская империя уже пережила, и жаркий день в середине второго века после Рождества Христова, когда старуха своими байками утешала несчастную пленницу, случился уже в золотую ее, империи, осень.
Золотой осени свойственны меланхолия, нежный надрыв и склонность к размышлениям. Императоры Золотого века в своем бабьем лете как-то особенно затосковали по духовности и по душе, которой в языческие времена была уготована горестная участь. Выпив воды из Леты, реки забвения, души греков и римлян слонялись по сумеречным пространствам Аида-Гадеса, и загробная жизнь, то есть вечность, представлялась им подобием свидри-гайловской комнатки, “эдак вроде деревенской бани, закоптелой, а по всем углам пауки”. Адриан, предшественник Антонина Пия, из-за столь безрадостной перспективы так тосковал, что разразился одним из лучших стихотворений в мировой лирике:
Animula vagula blandulaHospes comesque corporisQuae nunc abibis? In LocaPallidula rigida nudulaNec, ut soles dabis locosДуша, скиталица нежная,Телу гостья и спутница,Уходишь ты нынче в краяУнылые, голые, блеклые,Где радость дарить будет некому…Стихотворение читается как вопль обреченного на существование в аду Данте, в первом круге, идущем вкруг жерла, где только вздох взлетает “с всех сторон и в вековечном воздухе струится”. Тяжело было бытие человечества со свидригайловской вечностью впереди, и мир жаждал, чтобы анимула вагула в Душу превратилась. Пьяная старуха стала пифией римского Золотого века, и осел это тут же распознал – оттого сказка ему так и понравилась, он из нее узнал, что у Души все будет хорошо. Рассказ записать ослу все ж таки удалось, но после мук невероятных, подобных Психеевым, и после того, как поел он лепестков роз и спала с него личина скотины, и совсем пропала, и вот нет больше прежнего осла, а перед нами встал голый Луций, бывший внутри осла.