Ущелье Али-Бабы
Шрифт:
Немалое место Г. уделял тому впечатлению, которое произвел на него сам Мирзоев. Дескать, типичный азиатский раис. Невысокий, пузатенький, бритоголовый. В тюбетейке, несмотря на европейский костюм. Далее журналист отмечал остроту его ума и деловую сметку. Хозяйство он создал высокорентабельное – без малейшей натяжки. Во всё вникал, всё держал под контролем: хлопок, виноградники, отары, консервные цеха, ремесленные промыслы… Всякую мелочь пускал в ход, Отходы перерабатывал… Завоевал всесоюзный авторитет. Сохранились фотографии, на которых «Ильич Второй» отечески похлопывает его по плечу. В родной республике Мирзоева побаивались. По сути, он был местным царьком с глобальными замашками, но при этом, подчеркивал Г., ссылаясь на очевидцев, за всю свою жизнь не произнес ни единого слова против действующей власти (по крайней мере, публично) – ни на партсобраниях, ни в кругу приближенных…
Впрочем, не буду пересказывать содержание весьма пространной статьи, занявшей полторы полосы большого формата.
Перейду к эпизоду, связанному с Джамалом, эпизоду, который я перечитал дважды.
…Г. «высадился» в Ак-Ляйляке в составе целого журналистского десанта. Работники пера прибыли в этот образцово-показательный кишлак для освещения семинара по обмену передовым опытом. Разместили их в уютном доме гостиничного типа посреди ухоженного сада – с аллеями, клумбами, фонтанами и скульптурами мифологических героев восточных сказок. Настоящий курорт на фоне коричневых отвесных стен ущелья! Принимали гостей великолепно. Каждый день – плов, шашлык, манты, горы фруктов и овощей, коньяк и вино – рекой. А дынями – величиной с годовалого кабанчика – журналисты буквально обжирались, признается Г.
До падения Мирзоева оставалось еще три года.
Мероприятие закончилось, и пишущий народ начал разъезжаться по домам. Рейсы у всех были заказаны на разное время. И уж так получилось, что в последнюю ночь Г. остался в курортном домике один. Не считая, понятно, обслуги. А обслуживали гостей почему-то молодые, крепкие, как на подбор, парни. (То ли восточная традиция, то ли за капризными гостями присматривали нукеры из конно-спортивного клуба, подумалось мне.) Лишь садовник, что возделывал клумбы, был древним стариком – в темно-синем стеганом халате, подпоясанном многократно свернутым шейным платком, в тюбетейке, словно пропитанном потом, с пергаментным лицом, состоящим из тысячи морщинок. Дни напролет он махал кетменем, то пропуская воду в бороздки, тщательно спланированные им же, то снова перекрывая эти маленькие каналы. И всё это – под палящими лучами, когда даже асфальт прогибался, как резиновый. Старик совершенно не говорил по-русски.
Этого садовника Г. приметил еще в первый день своего пребывания в кишлаке.
Тогда для почетных гостей накрыли столы в саду, среди гранатовых деревьев. Не было только птичьего молока. Мирзоев произнес приветственную речь, пригубил рюмку и вскоре уехал, сославшись на срочные дела и передав бразды тамады своему заместителю, сухощавому человеку с ястребиным носом и острым подбородком, просившим называть его просто Джамалом.
Пиршество было в разгаре, когда Г. приметил в глубине аллеи того самого садовника, прочищавшего кетменем арык.
Движимый порывом вселенской любви и сострадания (а может, просто находящийся под хмельком), журналист выбрался из-за стола, прошел к старику и потянул его за рукав: «Отец, присоединяйтесь к нашей компании!»
Старик резко отпрянул, прижав правую руку к груди, и что-то пробормотал, не то по-тюркски, не то на фарси, отрицательно качая головой. Г. настаивал. Старик вдруг как-то съежился. За спиной журналиста послышалось покашливание. Он обернулся. Рядом стоял Джамал. Он улыбался, но взгляд, устремленный на садовника, был холоден и тяжел. Вот он сказал что-то резкое, и старик, пятясь, отступил в глубину сада. Джамал взял гостя под руку. «Это отсталый, глубоко религиозный человек, – доверительно сообщил он. – Ни за что не сядет за один стол с людьми другой веры. Извините его. Совсем старый, совсем глупый». Москвич огляделся, но садовника уже и след простыл.
В последующие дни Г. не раз сталкивался с садовником во время прогулок по саду. Тот приветливо улыбался, кивал, прижимал руку к сердцу, а иногда задумчиво щурился, будто решая про себя какой-то важный вопрос. Несколько раз Г. предпринимал попытки заговорить с ним, но они заканчивались безрезультатно: в отличие от большинства своих земляков старик не владел русским. Даже на уровне «твоя моя не понимай». Кроме того, Г. заметил, что рядом с ним постоянно крутится один из мордастых парней. Но тогда он не придавал этому значения.
И вот настал последний вечер перед отъездом. Потчевали журналиста с тем же восточным хлебосольством. За столом находился и Джамал. Обслуживали те же самые молчаливые, проворные парни. Впрочем, после ужина почти вся обслуга уехала вместе с Джамалом. Остались лишь двое молодцев, которые быстро убрали со стола, после чего скрылись в помещении летней кухни.
Журналист вышел на крыльцо покурить. Ночь напоминала пышный черный бархат, расцвеченный золотом звезд, подобные которым украшают минареты Самарканда. Приятный ветерок порхал над возделанными клумбами.
«Рус…рус…» – послышался из темноты осторожный голос.
Г. двинулся на эти звуки.
Внезапно кто-то вцепился в его руку. Это был садовник, таившийся в кустах. Он тихо, но горячо что-то говорил, показывая в глубь сада. Наконец, Г. различил знакомое слово. «Анаша?» – переспросил журналист. «Ха, ха, анаша», – оживленно закивал старик. «Признаться, – пишет далее Г., – у меня возникла мысль, что старик хочет угостить меня зельем. Жестами я дал понять, что не употребляю наркотиков. Он, кажется, понял. Рассмеялся вдруг и отрицательно замотал головой. Затем снова сделался серьезным, вытянул палец в сторону высокогорий, скрытых сейчас непроглядным мраком, и горячо зашептал: «анаша, анаша»…
И тут откуда-то из темноты возник один из оставшихся в доме парней. При его появлении старик словно оцепенел. А «гарсон» аккуратно взял того под локоток и увел в темноту.
Остаток ночи прошел спокойно.
К завтраку в гостевой дом приехал Джамал. Рассыпаясь в любезностях, вручил журналисту гостинец: большую коробку с отборными фруктами.
«Где наш садовник? – спросил Г. – Нельзя ли поговорить с ним?»
«Нельзя, – покачал головой Джамал с какой-то змеиной улыбкой. – Садовник умер. Старый человек, больной человек… Прожил свое. Сейчас его ласкают райские гурии… – Затем сощурился, внимательно глядя на москвича: – Он был немножко безумным. Не стоит придавать значения его словам».
«Никаких слов и не было», – ответил журналист, смекнувший, что для его же блага лучше всего держать язык за зубами.
Вот такую историю из времен, не столь отдаленных, я вычитал в газете, вышедшей из тиража.
Итак, столичный гость лишь самым краешком коснулся тайны подпольного бизнеса Мирзоева. В сущности говоря, его спасло только незнание местных языков и наречий. Иначе, скорее всего, он «сорвался бы с обрыва». По неосторожности, разумеется.
Можно лишь догадываться, что произошло со стариком-правдолюбцем, решившимся на робкий бунт против владыки кишлака.