Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
– Который уж день всухомятку детишек кормим. Не на чем сварить крупу, макароны. Детишки не жалуются, но вижу, что хлеб с джемом осточертел. Без жидкого желудки заболят…
– Так приносят же кипяток, пусть дуют чай, – посоветовал проводник.
– Чай не еда, чаем запивают еду.
– Доберетесь до Сталинграда, там уж отъедятся. Твой-то воюет?
– Не один, а с сыном. Сердце болит: с дороги отец прислал открытку, а сын молчит.
– Видать, не до писем.
– Лишь бы живы остались… – Торопили с отъездом, еле узел с необходимой
– Война до зимы кончится, погоним ворогов обратно в ихнюю Германию…
Я не стал дальше слушать, вернулся на выделенную мне с Никодимовым полку, положил голову на чемодан, на котором химическим карандашом мама написала нашу фамилию, прижался щекой к дерматиновому боку и стал вспоминать, как прощался с мамой, как она целовала, просила хорошо вести себя… Глаза стали слипаться, и я заснул, пока Никодимов не толкнул в бок:
– Вставай, не то кашу проспишь. Я уже съел. Вкусная каша – за уши не оттащить. Военные одарили, их вагоны рядом с нашим стояли, у них кухня что надо.
Со сна я не сразу понял, где нахожусь, куда подевалась мама, просившая не потерять шапочку-испанку, носовой платок. Когда понял, что мама приснилась, глаза стали мокрыми. Никодимов не позволил зареветь, хлопнул по плечу. Он был старше на целых два года, на шестилетних смотрел сверху вниз, чувствуя свое превосходство, иногда отвешивал подзатыльники. Мы заслушивались, когда в отсутствие рядом взрослых затягивал бесшабашную песню про Любку-дешевку, хотя в песне было много непонятных слов, быстрее всех он справлялся с завтраками, обедами, ужинами, жаловался, что не насытился, и мы делились пайками.
– Не хнычь, ты же не девчонка. Во сне плачь, а как проснешься, молчи. Бери ноги в руки.
Он привел меня в купе, где повариха раскладывала по мискам гречневую кашу и беседовала с вожатой:
– Не горюй, что забыла продуктовые карточки, без них накормлю.
– Срочно вызвали в райком, приказали ехать с вами.
– Прибудем в Сталинград, новые карточки дадут, рабочие, по ним больше продуктов, нежели иждивенским… С карточками понятно, а отчего не взяла вещички?
– Они всегда со мной, еще на второй день войны собрала необходимое, – вожатая кивнула на узелок.
Я получил миску с ложкой, стал уплетать кашу в обе щеки, тем же занялись и остальные дети. После ужина вожатая стала читать стихи про Бармалея, Айболита, загадала несколько загадок. Когда за окнами возник сумрак, в тамбуре зажгли фонарь, прозвучал приказ готовиться ко сну, что детям не понравилось:
– Не хочу спать!
– Уже спал!
Вожатая в растерянности посмотрела на повариху, ища у нее помощи, но довольно грузная (как положено работнице кухни) женщина уставилась в окно, где несмело горела ранняя звезда.
– Сколько тебе стукнуло?
– Восемнадцать, – призналась вожатая.
– Чай, в армию просилась?
– Как догадались? – вопросом на вопрос ответила девушка.
– Это дело не хитрое: почитай, все молодые желают с врагами биться. Парней берут сразу, а девкам от ворот поворот, призывают только медичек.
– Бывают же исключения.
– Бывают, скажем, это война: ее не ждали, а она вот она.
– Я бы научилась перевязки делать, с поля боя раненых выносить…
Дальше разговор я не слушал, прижался к теплому плечу вожатой, радовался, что не отправляют спать, и следил за полетом бабочки, которая билась в оконное стекло.
Спать улеглись без напоминаний. Вагон наполнился ровным дыханием, лишь изредка кто-то из малышей всхлипывал. За составом продолжали убегать темное небо, придорожные столбы, первая звезда светила уже ярко…
He помню, какой тогда мне снился сон, запомнилось, что ничуть не беспокоили отсутствие под головой подушки и жесткая полка, видимо, сказывалась усталость…
Проснулся от протяжного гудка – он был странным, если прежде паровоз кричал отрывисто, коротко, то теперь стал протяжным, долгим и пугающе недобрым. Под полом не стучали колеса, за окном не бежали тени, столбы, поля и перелески – состав замер среди равнины, на полях с неубранными копнами сена.
Неясная еще тревога передалась от мала до велика, в первую очередь малышам, которые наполнили вагон плачем. Одни ревели навзрыд, другие заливались во весь голос. Заплакал и я.
В тамбуре под потолком горела керосиновая лампа, при ее неярком свете все казалось угрожающим, незнакомым.
Повариха не находила себе места, пыталась безуспешно успокоить то одного, то другого. Сохраняла спокойствие только вожатая.
– Чего разнюнились? А ну повторяйте за мной: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед, а за ним зайчики на речном трамвайчике…»
Никто не поддержал девушку, плач не утих, не умолк и паровозный гудок.
Вожатая обняла сидящих рядом, продолжала декламировать, и так до той минуты, пока гудок не поперхнулся. И тотчас в вагон ворвался начальник состава:
– Выводите детей! Только без паники!
Он схватил в охапку двух подвернувшихся малышей, отнес в тамбур, спустился по лесенке, поставил на щебенку и вернулся за другими маленькими беженцами.
– Одеваться!
– Не копаться? Вещей не брать!
– Ботинки можно не шнуровать!
Хромая в надетых наспех сандалиях, тапочках, путаясь в тесемках штанишек, мы заспешили к выходу, где нас по цепочке с рук на руки передавали взрослые.
В ночи слышались отрывистые команды, несмолкающий плач и все приближающийся с высокого неба гул, который заглушил все, перешел на противный вой – так кричат кошки, когда их дергают за хвосты или наступают на лапы.
– Всем в канаву!
Чьи-то руки схватили меня, бросили к откосу и, сдирая с коленок и локтей кожу, я плюхнулся в неглубокую лужицу тухлой воды.