Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
…– Еще у Николая был револьвер, но я его партизанам отдала, они заходили не часто, чтобы немцев не навести. А документ и карточку сохранила.
Кира Петровна благодарно кивнула, накрыла ладонью воинский билет.
В тишине, отбивая секунды, размеренно стучал маятник ходиков, которые на стене с безразличием гнали время. Неожиданно дом вздрогнул, на комоде качнулась вазочка с искусственными цветами, в буфете задребезжала посуда, в окнах прозвенели стекла.
– Минский прошел, – пояснила хозяйка. – Скорый, никогда не опаздывает, следом ждать с юга, из Крыма. Одно плохо: сор из окон выбрасывают, приходится убирать.
– А где… – Кира Петровна не договорила.
Фролова все поняла:
– Идемте.
Они вышли на солнцепек. У колодца свернули на огород, миновали делянки с картофельными кустами, подошли к сбитому из досок со звездой на вершине ромбику с табличкой:
Перед бесхитростным памятником на холмике росли цветы на длинных стеблях, в жаркий день они выглядели сонными, завидующими прохладе подступающего леса.
Словно догадавшись, о чем подумала гостья, хозяйка сказала:
– Не уважают цветы теплынь, оживут под вечер. Коль долго не дождит, поливаю, чтоб не завяли. Памятник каждую весну подкрашиваю…
…В разгар зимней круговерти Николай стал кашлять кровью, ослаб, не мог без посторонней помощи подняться, пожаловался на резкую боль в груди, где никак не заживала рана.
– Поменьше разговаривай, вредно для тебя это, – посоветовала Клава.
Николай выпростал из-под одеяла горячую руку, слабо сжал локоть Клавы.
– Очень подвел тебя с матерью: пытались на ноги поставить, а я… – попытался улыбнуться, но улыбка вышла вымученной. – Обещай, что закончишь девятилетку, поступишь в техникум или училище – не век же с матерью быть обходчицей…
– Отчего ни разу жену не вспоминаешь? – перебила Клава, наконец-то решившись на трудный разговор.
Николай отвел взгляд:
– Слишком мало с ней прожил, чуть больше весны и начало лета.
– Все же не чужая, а жена.
– Освободят район, непременно напишу.
– И про нас с тобой?
Николай долго молчал – то ли набирался сил, то ли размышлял, потом стал рассказывать, как ездил за Полярный круг на студенческую практику, ел в стойбищах строганину, пять раз смотрел фильм «Волга-Волга», стоял в футбольной игре на воротах и пропустил лишь один мяч, соорудил во дворе турник, чтобы наращивать мускулы…
Клава слушала и сокрушалась: с Николая не сходила болезненная бледность – лицо стало почти прозрачным, глаза глубоко запали, нос, скулы обострились: «Доктор нужен, только где его нынче взять: у партизан лишь ветеринар. Берегут старшего лейтенанта – рельсы со шпалами рушат далеко от нас, чтобы вражины не нагрянули, Колю не нашли…»
… – Все годы здесь безвыездно проживаете? – спросила Кира Петровна, и Фролова кивнула.
Кира Петровна не отрываясь смотрела на могилу, затем присела на корточки, коснулась рукой цветов, разгладила лепестки.
– Когда отмучился и надо было хоронить, решила не везти в село на погост, предать земле возле дома, где провел последние дни. К тому же не на чем было везти в Осинки, еще опасно – немцы могли прознать, что это красный командир, кого прятали, как могли лечили, тогда бы несдобровать…
Кира Петровна не слушала, что говорит Фролова, думала о своем: «Странно, что Коля для меня остался молодым, я теперь намного его старше… Наверное, всегда буду вспоминать его веселым, лопоухим, корпящим по ночам над дипломом…»
Клавдия вспоминала иное – мерзлую, неподатливую землю, которую пришлось долбить ломом, выгребать лопатой, готовя могилу для самого дорогого человека.
– Коля все собирался отписать вам, да не пришлось – рука карандаш не держала, да и фронт не позволял письмо отослать. Я уж после за Колю написала, только ответа не дождалась, решила, что затерялась весточка или ваш адрес изменился, – Фролова поправила выбившуюся из платка прядь. – Идемте в дом, не то напечет, в полдень самая жара.
В светлице хозяйка поставила на стол тарелку с помидорами, вареными яйцами, кринку козьего молока. Чтобы не обидеть, Кира Петровна выпила пару глотков, проглотила кусочек хлеба. Вновь обвела стены взглядом и остановилась на раме, где под стеклом были семейные фотографии, среди них снимки девчонки – сначала грудняшки, затем дошкольницы, подростка.
– Дочь, осенью пойдет в восьмой класс. Сейчас со школой на экскурсии в Москве, – объяснила Фролова.
Кира Петровна подошла к раме, всмотрелась в фотографии: «Ну конечно, они очень похожи – Коля и дочь хозяйки! Одинаковые глаза, носы, уши! Коля скончался в сорок четвертом, почти пятнадцать лет тому назад, девочке почти столько же…»
Не так, как прежде, по-новому она посмотрела на хозяйку и стала поспешно прощаться.
– Приведется еще побывать в наших краях, милости просим. А про могилку не беспокойтесь, обещаю приглядывать. Извините, что не провожаю – обход надо делать.
Простились, не обнимаясь, не пожимая рук. Выйдя из дома, Кира Петровна оставила на ступеньке Колин воинский билет, для верности, чтоб не смел ветер, придавила лежащим печным ухватом. Поднявшись на насыпь, обернулась. Солнце играло в трех окошках дома путевого обходчика, дом точно прислушивался к верещанию кузнечиков, шелесту крыльев стрекоз, жужжанию пчел, ожидая появления очередного состава, который заставит задрожать рамы со стеклами. Незатворенная калитка приглашала зайти любого доброго прохожего.
Сигнала бедствия не будет
Сочинять письма Филипп не умел и не любил – писать для Лузикова было мучительным делом. Считал не без оснований, что лучше наколоть поленницу дров, подоить десяток коров, прополоть в огороде десять соток, нежели заполнить одну, от силы две странички корявым почерком.
И на этот раз долго пыхтел, корпел над вырванным из тетради листом. Бросил бы дело, да следовало выполнить данное Варе обещание сообщать в хутор о своем житье-бытье хотя бы раз в месяц. Здравствуй, Варя!