Условия человеческого существования
Шрифт:
35
Демонтаж узкоколейки закончили через неделю. Возвращаясь в лагерь, Кадзи почти покорился неизбежному. Не потому, что проникся умонастроениями Тангэ, а просто потому, что слишком ослабел физически и не мог уже противиться несправедливости. Несколько ночей подряд Кадзи внушал себе, что его путь к новой жизни, путь служения социализму лежит именно через плен, что побег был бы капитуляцией, преступлением против этой новой жизни. Студеные ночи действовали на Кадзи двояко. Холод, проникавший сквозь рваную одежду и пронизывавший до костей, планомерно изматывал его. Нет, он, кажется, не переживет зиму. Советское командование не сможет сейчас обеспечить пленных теплой одеждой. Но если его ждет смерть, не лучше ли все-таки попытаться убежать? Но другой голос говорил иначе: побег -- безумие. Подошла уже зима, огороды стоят пустые, пропитание достать будет невозможно. И организм ослаблен до предела. Нельзя пускаться на эту авантюру! Каждую ночь Кадзи мысленно беседовал с Митико и просил у нее совета. Но она то говорила "беги", то "не надо". Как же быть?.. -- А как по-твоему, что посоветовала бы мне жена? -- спросил он у Тангэ.-- Чтобы я пошел на риск или терпеливо ждал конца мытарств? Тангэ ответил не сразу. -- Не думаю, чтоб Митико посоветовала тебе рискнуть. Кому-кому, а ей известно, какой ты безрассудный. Кадзи нахмурился. -- Разве можно сейчас поручиться за успех? Или поймают, пли убьют, или по дороге замерзнешь. Это же сумасшествие! А Сибири нечего бояться. Ты все выдержишь. Кадзи кивнул, рассеянно улыбнувшись. Может, Тангэ и прав, против судьбы трудно бороться. В лагерь они вернулись к вечеру следующего дня. Тэрады на месте не было. Наверно, уже поправился и вышел на работу, решил Кадзи. Когда стемнело, все вернулись в ангар. Наруто, увидев Кадзи, изменился в лице. Он как-то нерешительно подошел к нему и тихо сказал: - Тэрада умер. Эта сволочь Кирихара доконал его. - Дня через два, как ты ушел, у него уже жар спал и он поднялся,-- сказал Кира.-- Встал, конечно, все-таки рано, надо было бы вылежаться, но он решил нас накормить и отправился за очистками. Видно, что-то собрал и вернулся в ангар. Тут его этот Кирихара и застукал. Отправил чистить уборную, а он едва уже на ногах стоял... Там он и свалился среди нечистот... Кирихара приказал облить его водой, чтобы смыть нечистоты, и потом отправить в больницу. Там он на третий день и умер. Кадзи слушал, не проронив ни слова. Перед сном Кира привел к Кадзи пленного, который видел, как умирал Тэрада. -- Он умирал в полном сознании, но не говорил
– - спросил Кира.-- Ты мне не поверишь, но я ходил к Ногэ. А он, гад, даже слушать не стал. - А конвоир все видел? - Видел, но ведь состава преступления нет. Попробуй докажи, что Кирихара виноват! Ведь он не с постели Тэраду стащил и погнал в уборную. - Чего тут рассуждать? Если хотите, я сам расправлюсь с этим Кирихарой!
– - вскипел Наруто. - Ладно, помолчите,-- сказал Кадзи, и его глаза зло сверкнули. Кадзи встал и пошел к Тангэ. Он потряс его за плечо и шепотом сказал: -- Тангэ, я передумал, сегодня ночью я уйду. Тангэ хотел было что-то сказать, но Кадзи приложил палец к его губам. -- Я решил твердо. У меня нет другого выхода. Тангэ долго смотрел, как Кадзи медленно шел по ангару, переступая через лежащих пленных. Он понял, что Кадзи теперь не удержать. Среди пленных Кадзи с трудом отыскал Кирихару. -- Кирихара, капитан тебя требует по моему вопросу. - Сейчас? - Я настоял на очной ставке с тобой. Боишься? - Не пори чушь! -- Кирихара встал.-- Надо прихватить Минагаву. А то не поймем ничего. - Минагава не требуется. Там у них свой переводчик появился. Кирихара попался на хитрость Кадзи. Правда, он вспомнил о Тэраде, но тут же решил, что это дело здесь ни при чем. - Ладно, пошли. Вот посадят тебя в тюрьму, и мне дышать легче станет. Они вышли из ангара. Стоял непроглядный мрак. Лишь вдалеке по аэродрому шарил луч прожектора, выхватывая из темноты огромный серебряный корпус советского транспортного самолета. Из барака, где жили русские солдаты, послышалась песня. Пели "Катюшу". - Сюда,-- сказал Кадзи, схватив Кирихару за руку. Тот направился было к другому зданию. И только сейчас Кирихара почуял недоброе. - Ты...-- начал он, но в эту минуту Кадзи с силой хлестнул его по голове стальным тросом. Затем на Кирихару обрушился град ударов. Он упал. Кадзи поволок его за шиворот к уборной. - Встать!
– - сдавленным голосом приказал Кадзи.-- А не то буду бить, пока не встанешь. Пошатываясь, Кирихара встал. - Прошу тебя, брось...-- прохрипел он.-- Прости... - Вот это я и хотел услышать. Тут на Кирихару обрушился такой удар, от которого трескается череп. Но Кадзи продолжал наносить удары. Он сам хотел поскорее выбиться из сил. Но сперва он забьет насмерть эту гадину. "Почему хорошие ребята должны гибнуть, а эта мразь -- жить?" Он сам погибнет, но и Кирихара на этом свете жить не будет... Заметив, что его рука, сжимавшая трос, стала липкой от крови, Кадзи прекратил избиение. Кирихара валялся на земле без признаков жизни. Послышались чьи-то шаги. Кадзи схватил бесчувственное тело и бросил его в выгребную яму. Все было кончено. А может, вообще всему конец? Гнев сменился опустошенностью. Теперь ему нет пути ни в прошлое, ни в будущее. Сколько прошло времени, прежде чем Кадзи двинулся с места? Он медленно шел в темноте, совершенно не думая, что может попасться на глаза часовым. А в бараке все пели. Где-то недалеко слышались неторопливые шаги часового. Кадзи дошел до ограды. Неужели здесь проходит граница между человеком и пленным? Но ведь тогда очень просто перемахнуть на ту сторону. А там что? Смерть или жизнь?.. Кадзи лег, пытаясь пролезть между рядами колючей проволоки. Железные шипы царапнули лицо. Через секунду колючки зацепились за мешковину. Кадзи осторожно отцепил одежду. Вот прошла грудь, потом живот, наконец ноги -- он был уже на той стороне. Ничего трудного. Но радости освобождения не было. Не было и надежды. За узенькой речушкой мирно спала китайская деревня. Когда Кадзи, ступив на тонкий лед, продавил его, где-то поблизости залаяла собака. Кадзи стоял по колено в воде. Никто не заметил исчезновения одного пленного японца. Митико стала работать на кухне при больнице. Сначала она хотела воспользоваться любезностью Се, который предлагал ей место медсестры, но потом передумала и решила пойти на кухню. Она, конечно, могла работать медсестрой, но было бы обидно, если бы другие сестры, в большинстве своем японки, сочли ее любовницей Се, да и самому ему такая явная протекция могла бы повредить. -- Вы не беспокойтесь,-- сказала она Се с улыбкой,-- ведь и дома я только тем и занимаюсь, что готовлю. Митико быстро поладила с китаянками, работавшими на кухне. Поначалу старшая кухарка Ma-тай косилась на нее, но очень скоро стала относиться сердечно к трудолюбивой, скромной японке. Молодая китаянка Сун Ин-минь даже подружилась с Митико. Как-то, когда они стирали, Ин-минь спросила по-японски: -- У тебя изволит быть любимый? Митико улыбнулась, очень уж не вязалось это "ты" с "изволит быть". -- Есть, очень-очень есть,-- сказала она по-китайски, желая, разумеется, сказать о силе своей любви. Но Сун изумленно округлила глаза. Она поняла ее иначе. -- А так не сложно? Один придет, потом другой сразу, а ты одна... И Митико пришлось долго объяснять, что она любит так, как сразу тысяча женщин, но любит одного. Пока она объясняла, к горлу подкатился комок, и она разрыдалась. И Ин-минь, по-видимому очень отзывчивая девушка, глядя на нее, тоже заплакала. -- Война виновата. Господин Кадзи не виноват. Придет домой, обязательно придет. С этого дня они подружились -- ширококостная решительная китаянка и хрупкая смуглолицая японка. Однако надежда на возвращение Кадзи таяла с каждым днем. И вот наступала зима. Ее приход был равносилен для Митико смертному приговору. "Только бы снег подольше не выпадал!" -- молила Митико. Но в один из вечеров он начал падать с почерневшего неба. Вот и стекла поездов, идущих с севера, уже украсили ледяные узоры. За две сотни километров отсюда, наверно, уже так холодно, что морозы пробирают до костей. По дороге домой Митико представила Кадзи идущим в такой мороз. И пальто, верно, на нем нет, и голодает он, и ночует в степи. И все же идет и будет идти. А вдруг его отправили в Сибирь? Митико сняла перчатку. Снежинки, упавшие на холодную ладонь, долго не таяли. И Митико представила, как этот снег толстым слоем ложится на плечи мужа. Она шла, потирая озябшие руки. Кожа на руках у нее огрубела от работы и как-то сухо шуршала. Она еще никогда не слышала такого звука. Эти руки говорили о ее честных трудовых буднях, о гордом одиночестве души. А как эти руки жаждали обнять Кадзи! Если бы только они могли снова гладить дорогое лицо, Митико согласилась бы на всю жизнь остаться кухаркой. А что, если сейчас, вот за этим углом, навстречу ей выйдет Кадзи? Не стесняясь прохожих, она бросится ему на шею. А он прижмет к губам ее заскорузлые руки и ласково спросит: "Работаешь?" И она ответит: "Да". Господи, она бы согласилась работать в десять раз больше, только бы ее Кадзи вернулся. Любимый, я стану уличной торговкой, воду буду таскать, только бы нам снова быть вместе... Вдруг Митико заметила, что разговаривает сама с собой. В последнее время у нее появилась такая привычка. Особенно по ночам. Задает вопросы и сама же на них отвечает. Ясуко как-то с улыбкой сказала: "Видно, ни одно лекарство не излечивает от любви. Как я счастлива, что мне не по кому убиваться". Когда Митико дошла до площади, снег уже повалил крупными хлопьями. Она подумала, что не сможет сидеть одна в неуютной комнате пансиона, а Ясуко, видно, еще не вернулась... И Митико решила не идти домой. В редакции газеты "Демократический вестник", где основную роль играл Ното, между четырьмя мужчинами, окружившими печку, разгорелся спор. - Не далее как сегодня городские власти раскритиковали газету за аполитичность. - А все этот японец из мэрии. Он недавно приехал из Яньаня, Доморощенный материалист! Прочитал одну книжонку коммунистов и воображает, что все знает. Наша газета не орган компартии. А господин Фан и его соратники не желают понять, что Япония не Китай. У нас лозунг "Все братья, твое -- это общее" не пройдет! Окидзима горько усмехнулся и кивнул вошедшей Митико. - Но что правда, то правда, с реакционными элементами мы чересчур деликатничаем,-- горячо сказал смуглолицый мужчина, сосед Окидзимы.-- Давно пора вывести на чистую воду бывших руководителей фирмы. - Разоблачать -- не значит надрывать горло. Я пишу достаточно ядовито. - Все это интеллигентские шпильки! Ты не способен встать на позицию народа, поэтому городские власти и недовольны. - Да, он прав,-- сказал пожилой мужчина, сидевший поодаль,-- твоим передовицам недостает политической остроты. - Вы забываете, для кого мы пишем,-- покачал головой Ното.-- Нельзя не считаться с психологией японцев. - Так незаметно и пойдешь на поводу у масс. - А что предлагаешь ты? Притягивать за уши революционную терминологию? А если концы с концами не сойдутся? -- сказал Ното, повернувшись к смуглолицему. - Как вы любите словечко "массы"! А известно ли вам, чем живут маньчжурские японцы? - Как тут у вас шумно!
– - проговорила Митико, подходя к разрезавшей газетную бумагу Ясуко. - Битый час из пустого в порожнее переливают. Можно подумать, что революции возникают из болтовни. - Конечно, тебя наши споры не волнуют,-- усмехнулся Ното,-- ты в этих делах мало смыслишь. Ясуко состроила презрительную мину, но Ното уже повернулся к ней спиной, продолжая прерванный разговор. - Маньчжурские японцы -- это не рядовые рабочие. Это рабочая аристократия. Они в подавляющем большинстве не только аполитичны, но и реакционны. Еще бы, в двадцать лет они уже покрикивали на китайских рабочих! Попробуй таких убедить в неизбежности революции... - Минуту внимания, Окидзима!
– - крикнула Ясуко из своего угла.-- Вы забыли, что у нас пустуют три колонки? Чем вы их думаете заполнить? - Давайте напишем, что победа Народной армии на пороге, и дело с концом. Тогда уж никто не придерется! - Да что вы! Это место оставлено для обращения. Кто напишет обращение? Митико улыбнулась. - А все-таки у вас тут интересно. Мне даже захотелось работать в вашей газете. - Это было бы здорово! А то мне одной трудно,-- воскликнула Ясуко.-- Мужчины только и делают, что болтают, а помочь никто не догадается. Митико заметила, что Ясуко сердится очень добродушно. - Не стоит, Митико. В гражданской войне пока перевес на стороне гоминдановцев. Не сегодня-завтра они могут сюда пожаловать. Мы-то выйдем из положения, а вот эта сердитая особа останется на улице. И больницу гоминдановцы не тронут, так что лучше вам оставаться там. - Что это за разговоры?
– - надулся смуглолицый.-- Ты что, уже чемоданы складываешь? Потому-то нам и не верят городские власти. - Хорохориться будешь, когда гоминдановцы придут! -- зло бросил Окидзима.-- Интересно, кто трясся от страха, когда в один город ворвались чанкайшисты? - Я, что ли? - А то нет! - Перестаньте!
– - Ното сделал строгое лицо.-- Не забывайте, что мы на совещании. Мне кажется, все же необходимо разъяснить властям положение вещей... - Хватит спорить!
– - сказала Ясуко, снимая с плиты чайник.-- Лучше принимайтесь за статью, я не собираюсь здесь ночевать. Митико подошла к подруге. - Как у вас тут оживленно. Когда Кадзи вернется, возьмите его работать к себе. - Я с нетерпением жду его,-- сказал Ното,-- в нашем полку прибудет, и у Окидзимы появится сильный противник. - А я с Кадзи давно перестал спорить.-- Окидзима улыбнулся.-- Ему и раньше на зубок было страшно попадаться, а теперь он вообще с клыками вернется. - Тогда возьмите меня,-- лицо Митико порозовело.-- Если в город придут гоминдановцы, я уйду вместе с вами. Вы всегда найдете себе дело, а я не отстану от вас. Не беспокойтесь, Окидзима, посмотрите на мои руки -- я могу и физическим трудом заниматься. - Ну а я тем более перелетная птица,-- сказала, улыбаясь, Ясуко.-- Так что отправимся снова вместе, а то ты, чего доброго, сама с собой только и будешь разговаривать. - Ну, тебе еще рано думать о будущем. Работать надо,-- сказал Ното,-- а я тем временем присмотрю тебе шикарного мужа из тех, сибирских... - Только пусть он поменьше болтает и побольше работает. - Из сибирских, да...-- задумчиво протянул человек, споривший с Окидзимой.-- И я бы туда не прочь поехать, если б, конечно, можно было оговорить
– - воскликнула Митико. - Говорят, два дня назад. Больной лежит. Но мать без ума от радости! - Вот вернулся же! Митико хотела выдавить улыбку, но внезапно расплакалась. Ее лицо побледнело. Она пыталась сдержать слезы, но они безостановочно катились из глаз. Окидзима положил руку ей на плечо. - И он вернется... - Да, да.-- Митико шмыгнула носом.-- Обязательно вернется...
36
Дойдет ли он до того телеграфного столба? Он смотрел на каждый столб. Они были вехами на его пути и сейчас вели по дороге, запорошенной снегом. Кадзи был уже не похож на человека. Он шел, грязный, заросший, оборванный, вконец исхудавший. Лишь в глазах еще поблескивали упрямые искорки. Голодный барьер он уже преодолел, есть не хотелось, хотя он уже не помнил, когда ел в последний раз. Воровать не осталось сил. Когда он просил подаяние, язык слушался плохо. Но мысли остались, он питался ими... Кажется, это было три дня назад. На деревенской улице человек восемь здоровенных мужчин сгружали с телег мешки с зерном. Они даже не заметили проходившего мимо нищего в ветхой мешковине. Видно, были очень заняты своим делом, поэтому Кадзи подумал, что, если он попросит подаяние, его грубо оттолкнут, а то и дадут пинка. И он жестами объяснил одному из крестьян, что хочет помочь им. -- А подымешь?
– - спросил один, недоверчиво посматривая на исхудавшего Кадзи.-- Больше ста дин весит... Он снял с телеги мешок и взвалил на спину Кадзи. Каменной глыбой мешок придавил обессилевшего Кадзи. Китайцы рассмеялись. -- Это японец-нищий,-- сказал один из них.-- На, возьми! Он кинул Кадзи кусок грязной пшеничной лепешки. Кадзи схватил кусок двумя руками и исступленно стал есть. Это было вознаграждение за муки и унижение. Только выжить -- выжить во что бы то ни стало, иначе бессмысленно было бежать и брести по заснеженным зимним дорогам. Надо вернуться к жизни и начать все сначала. Он сам разберется в своем прошлом и сделает выводы... Как в бреду, он шел, пошатываясь, от столба к столбу. Физически он ничего уже не воспринимал, но какие-то импульсы все еще трепетали в его душе, жили своей смутной, непонятной жизнью. Беспорядочные мысли сталкивались в разгоряченном мозгу и снова разлетались в стороны. - Кажется, я еще иду. Но не сбился ли я с пути? Будто нет. Но куда ведет эта дорога -- я уже не знаю... - Неужели это я его так? Но, может, оживет, вылезет из выгребной ямы и еще пожалуется... А тот русский подумает, что я фашист... Надо было бежать с Синдзе. Или в тот вечер скрыться за холмами, тогда Тасиро остался бы в живых... Я убил много людей, но ты, Митико, не знаешь, сколько раз убивали меня. Не отворачивайся, я же иду только ради тебя... А Тангэ будет шагать по Сибири. Он позавидует мне и презрительно сплюнет... Митико, жива ли ты? Неужели ты умерла? Но об этом не надо думать, не надо... Чему меня научили русские? Я все забыл. Ну да ладно, потом вспомню... Митико, я иду к тебе. Я уже ничего не чувствую, но иду. От меня остались только ноги, они неумолимо идут вперед. Кажется, надо идти сюда... Заверну в эту деревню, выпрошу чего-нибудь и опять пойду к тебе... До деревни было еще далеко. Кадзи добрел до нее только к вечеру. Свинцовое, тяжелое небо, казалось, вот-вот разродится снегом. Но для Кадзи больше не существовало ни ветра, ни снега. Сегодня уже дважды был снегопад, и Кадзи дремал по пять-семь минут, припав лицом к пушистой белой перине, покрывшей землю. Но он знал, что заснуть нельзя -- это смерть. И он снова подымался и шел дальше. Шатаясь, шел он по деревенской улице. Около домов стояли мужчины, женщины, дети, они видели Кадзи, но никто не сказал ему ни слова. На перекрестке, в кособокой лавчонке старик варил пампушки с мясом. Кадзи внезапно почувствовал острый голод. Казалось, все органы его тела отмерли и только желудок распахнул свою пасть. Он пошел к лавчонке, словно притягиваемый магнитом. Если бы старик не глянул на него исподлобья гноящимися глазами, Кадзи схватил бы из таза пампушки и начал бы их есть, но старик был начеку и погрозил ему палкой. Кадзи рассмеялся, как помешанный. Белые, с гладкой кожицей пампушки, начиненные ароматным мясом, казалось, излучали жизнь. Съешь такую и шутя отмахаешь еще ри. До чего ж они, наверно, вкусны! Да это запас и на завтра. Надо съесть во что бы то ни стало! Кадзи указал пальцем на пампушки. - Дай,-- прохрипел он. - Проваливай, скотина! Кадзи опять рассмеялся безумным смехом. -- Идти мне надо. Далеко. Идти, понимаешь? Домой иду. Дай! Старик выругался, но нищий не уходил, он должен поесть, от этой пампушки зависит его жизнь. И нищий молча ждал. А старик, видя, что тот еле стоит на ногах, успокоился. В случае чего огреет скалкой -- и весь разговор. Пусть хоть до утра стоит, И крошки не получит. Кадзи стало качать из стороны в сторону. Старик спокойно месил тесто. У Кадзи дико сверкнули глаза, но старик этого не заметил. Оторвавшись от работы, он звонко высморкался. В тот же момент рука нищего схватила пампушку. Кадзи схватил кусочек жизни. Он думал, что быстро побежал от старика, но он не прошел и десяти шагов, как был свален крепким ударом на землю. Пампушка выпала из его рук и откатилась в сторону. Кадзи пополз на животе, чтобы доставь ее. Тут уже несколько голосов завопило над ним: -- Это японец! Вор! Держите! Кто-то плюнул ему в лицо. Кадзи машинально утерся рукавом. На него посыпался град ударов. Его толкали, пинали ногами. Его лицо, мокрое от слез, было все в грязи. Он плакал не от боли, просто слезы сами лились из глаз. Все его усилия оказались напрасными. - Избить его, да так, чтоб не встал! - Привяжите к дереву и оставьте на ночь. - Русским его передать надо! Это же японский солдат! - Правильно, к русским его! Да что с ним возиться! Стукнуть камнем по голове -- и все! Сколько они нашей крови пролили! Кадзи, как собака, стоял на четвереньках. Ему уже было все безразлично. Но ведь он столько мучился, неужели они его не могут простить? -- Ты японец?
– - спросил парень, заглядывая ему в лицо, Кадзи кивнул. -- Зачем же воруешь, дурак! Проголодался -- попроси. Зачем людей злить! Дом-то у тебя есть? Ну и иди с богом. А будешь добывать пропитание так -- убьют. Понял? Парень поднял с земли грязную пампушку и подал Кадзя. -- Уходи скорее, слышишь? Кадзи попытался подняться, встав на четвереньки. Но вот он двинулся с места. Один шаг, второй. Потом еще шаг, еще... Кадзи радостно посмотрел на пампушку. Но странно, голода он совсем не чувствовал. Они, верно, отбили у него плоть. Осталась только душа... Пошел снег. Удивительно белый, пушистый, как вата. Снежинки весело кружились в сгущавшихся сумерках. Кадзи вышел на гаоляновое поле. На нем еще торчали острые концы срезанных стеблей. У подножия горы зажглись огоньки. Кадзи посмотрел на них и улыбнулся. Отсюда до Лаохулина было еще далеко, но Кадзи показалось, что это та самая гора, под Лаохулином. Митико, я совсем рядом с тобой. Кровь начала бешено пульсировать в венах. Объятая ночью степь казалась бесконечной. Но телеграфные столбы -- надежные путеводители. Надо только держаться их. И к полуночи он придет. Усталость больше не тяготила. Грудь распирала радость. Дошел-таки! Значит, стоило одолеть такой путь. Он будет вознагражден за все страдания. Кадзи заплакал. Митико, посмотри на меня. Я ведь рядом с тобою. Немного вот отдохну и снова пойду. Кадзи уселся на землю между стеблями гаоляна и посмотрел на падающий снег. Потом вытащил из-за пазухи затвердевшую пампушку. Прикоснулся к ней щекой. Нет, он не будет ее есть, он принесет ее Митико. Вот он, единственный подарок за почти двухлетнее отсутствие. Он ничего не будет ей говорить, просто протянет пампушку. Она скажет сама за себя. Ты будешь рада, Митико? Ты не осудишь меня за побег из плена? Скоро я буду с тобой. Я многое перенес, но теперь уже все позади. Сегодня ночью я тебя увижу. Услышу твой голос. Коснусь твоей руки. Мы сядем рядом и будем долго-долго говорить, а потом будем строить новую жизнь, ловить упущенное... Скоро, скоро... Только вот отдохну и пойду. В полночь я приду к тебе. Глядя сквозь снег на далекие огоньки, Кадзи счастливо улыбался. Все-таки они встретятся, его мечта сбудется. А жизнь, Митико, мы начнем заново... Кадзи, словно под ним была мягкая постель, растянулся на снегу. Он видел только безумно счастливое лицо Митико, она открывает ему дверь в комнату, где весело трещит огонь... А снег падал и падал. Неслышной поступью крались минуты. Ползли часы. Степь безмолвствовала. Постепенно между стеблями гаоляна вырос белый холмик, принявший очертания лежащего человека... * Японский общественный деятель. ** Мера веса, равная 180,391 кг.
Примечания
Шесть изданий за шесть лет! Полуторамиллионный тираж! В Японии такая завидная участь не часто выпадает на долю произведения даже маститого писателя. А тут малоизвестный автор -- и такой успех. "Условия человеческого существования", которое предлагается советскому читателю в русском переводе,-- первое крупное произведение японского писателя Д. Гомикавы (р. 1916 г.), вышедшее в 1958 году и принесшие автору заслуженный успех. Японские защитники "чистого искусства" из официальной критики по-разному объясняли успех произведения. Одни говорили, что книга Гомикавы понравилась массам своей нарочитой вульгарностью, ковбойскими кадрами, приключенческим сюжетом. Другие видели в романе произведение, изобилующее одними недостатками и в силу этого(!) широко принятое публикой. Третьи, оценивая книгу не более восторженно, считали успех романа случайностью. Мы не склонны переоценивать произведение Д. Гомикавы. Книга, безусловно, не лишена недостатков -- о них мы скажем ниже, -- но было бы несправедливо умолчать об определенных достоинствах романа. На наш взгляд, эта книга схватила читателя за сердце прежде всего своей правдой. Уж слишком долго японский народ пичкали либо "чистой литературой", понятной лишь узкому кругу литературных снобов, либо официальным" шовинистическими писаниями, как из рога изобилия сыпавшимися в предвоенные и военные годы. Ведь еще задолго до второй мировой войны прогрессивно мыслящие японские мастера слова были лишены возможности писать то, что хотели, и так, как подсказывала им совесть. После войны положение изменилось, японская литература вздохнула свободнее, появилось много произведений, в которых передовые писатели с позиций критического реализма смело и решительно осудили агрессивную политику милитаристских кругов Японии, приведших японский народ к катастрофе. К числу этих произведений принадлежит и роман Гомикавы "Условия человеческого существования". Но значение этого романа далеко не исчерпывается этой темой. Писатель в своем романе ставит много жизненно важных проблем. И прежде всего об ответственности человека в его борьбе с конкретным злом, его последовательной сопротивляемости тем жестоким условиям жизни, в которые бросает его судьба. Писатель как бы говорит нам: "Смотрите, мой Кадзи - очень частный, справедливый, гуманный человек, он верит в людей, он любит жизнь, он ненавидит войну. Он даже борется со злом. Но он бунтарь-одиночна, да к тому же еще нерешительный, непоследовательный. Он везде и во всем ограничивается полумерами, и это, в конечном счете, приводит его к гибели. А ведь Кадзи был способен на многое, и даже героическое". Эту свою основную мысль писатель художественными средствами излагает на протяжении всего романа. А как убедительно Гомикава развенчивает миф, созданный бывшими правителями Японии, о поголовном шовинистическом угаре японского народа, о его "любви" к войнам. Нет, после прочтения романа Гомикавы чувствуешь, что японский народ в своем подавляющем большинстве, как и всякий другой народ, ненавидит войну. Мы обещали сказать несколько слов и о недостатках книги. На наш взгляд, композиционно роман немного рыхловат, некоторые боковые сюжетные линии слишком растянуты. Кстати, поэтому в русском переводе роман публикуется (с разрешения автора) с некоторыми сокращениями. Не совсем справедливы, по нашему мнению, некоторые обобщения автора в ряде оценок конкретно-исторических явлений и событий того времени. Так, например, описывая небольшой участок фронта, занимаемого одним из мелких подразделений Квантунской армии, где были построены ложные артиллерийские позиции и фанерные доты, писатель как бы утверждает, что Квантунская армия не представляла собой никакой грозной силы, а это на самом деле было не так. Японская Квантунская армия имела и многомиллионный личный состав, и хорошее оснащение, и современные оборонительные сооружения. И если она не выдержала единоборства с Советской Армией, то это надо объяснять лишь мощью советского оружия и его неотразимых ударов. Д. Гомикава в общем верно оценивает освободительную миссию Советской Армии в борьбе против японского милитаризма, но все же образы некоторых русских людей, показанные в романе на основе отдельных случайно выхваченных из жизни фактов, порой смотрятся, как в кривом зеркале, и не подкрепляют общего верного вывода автора. Однако, несмотря на эти недостатки, роман Д. Гомикавы в целом заслуживает, безусловно, положительной оценки.