Усман Юсупов
Шрифт:
Кончилось короткое Усманово розовое детство.
— Браво, браво, вы прекрасный садовод, господня Мартыненко! Позвольте полюбопытствовать, кто творец сей гениальной ирригации?
— А-а, местные тут одни. Сезонники. Работают у меня с весны. Ничего, стараются. Что, действительно неплохо?
— Не неплохо, а, уверяю вас, гениально! Система чигирей, плотника эта хворостяная… Преотличнейшая работа. Не перестаю удивляться землеустроительному искусству этого народа.
Хозяин сада, начальник горчаковской багажной конторы Мартыненко,
— А бог его знает — выше ли, ниже, господни Синявский. Я в этих земледельческих тонкостях, между нами, не очень… На дороге дел хватает. Сад этот, можно сказать, для отдохновения души.
Гость, моложавый, смахивающий на земца-либерала, заведующий областной ирригацией Ферганы Клавдий Никанорович Синявский, щурился иронически, глядя ему в переносицу. «Как же, как же, — думал он, — знаем мы вас, жан-жак руссов. Вы из этого отдохновения небось четыре тысячи ежегодно дерете со скобелевского гарнизона за абрикосы и виноград». Он понимал: увлек его Мартыненко к себе буквально с вагонной подножки неспроста. Наверняка затеет разговор насчет землицы — где бы ухватить подешевле. Делец, каких поискать.
Вслух он сказал:
— Мне пора, наверное…
— Э нет, без чая я вас не отпущу! — Мартыненко цепко ухватил его за талию, тянул к деревянной верандочке, увитой виноградной молодой лозой. — Вон и накрыто уже. С дорожки рюмочку, знаете ли… на свежем воздухе.
Отвязаться от него не было сил. Впрочем, отвяжись он тогда, упустил бы случай, о котором потом, спустя много лет, рассказывал всегда охотно, как о ярчайшем примере неисповедимой странности человеческих судеб.
После неизбежной рюмки, самовара и последовавшего затем знаменитого в Горчакове и по всей Ферганской дороге мартыненковского пирога с сомятиной оба потянулись к портсигарам, и тогда-то вот, как вспоминал не раз впоследствии Клавдий Никанорович, скрипнула рядом садовая калитка и по дорожке прошли, кланяясь издали хозяину, рабочие: высокий худой узбек в распахнутой на груди нательной рубахе, а с ним стриженный наголо подросток с изрытым мелкими оспинками лицом.
— Вот, кстати, ваши ирригаторы, — сказал Мартыненко. Его заметно клонило в сон.
Синявский сбежал энергично по ступенькам, поздоровался: с садовником за руку, осведомился, как того требовал обычай, про дела, семью, протянул ладонь мальчишке, спросил, как зовут.
— Усманали, — ответил тот охотно.
На Синявского глядели без страха живые, пытливые глаза. Был мальчишка бос, в латаном-перелатаном чапанчике, потерявшем окраску, и по тому, как уверенно держал он в руках кетмень, как достойно назвал себя русскому, известному широко в этих краях по многочисленным поездкам в бедственные водой места, понял Клавдий Никанорович его равное с отцом положение семейного кормильца.
«Мужичок с ноготок», — подумал он тогда. Мог ли предположить в тысяча девятьсот пятнадцатом году инженер-гидротехник Синявский, что под руководством этого батрачонка осуществится через четверть века цель его жизни — орошение посредством самотечного канала Учкурганской степи, что ему, мужичку с ноготок, подарит он с благодарственной надписью редчайшую к тому
Уезжая, видел с сиденья двуколки: батраки, отец и сын, ритмично взмахивая над головой кетменями, копали в конце сада арык.
…Зимой Мартыненко прогнал их: не было резона кормить без работы. Была и иная причина. На рынке в Маргилане знакомый торговец шепнул таясь: мол, беглых держит русский таксыр в работниках — сбежала семейка эта каптархонская от бая Халиламина, у которого прошлый год батрачила. Должок за ними был изрядный, а баю дочка приглянулась, и он рассудил по чести: отдадут девчонку — долг простит, не отдадут — в долговой тюрьме сгноит. Они и сбежали к русскому начальнику, попробуй достань их. Будь на место господина Мартыненко кто другой из местных, не уйти бы голодранцам от Халиламина. В гневе великом бай.
Вряд ли подобное могло поправиться начальнику станционной багажной конторы. Оно, положим, маргиланский бай для него, колониального чиновника, был не указ, но, с другой стороны, зачем было портить отношения с местной знатью? Да этих, которые работу ищут по экономиям за корм и крышу, пруд пруди.
Ничего не оставалось отцу, как уйти навсегда из родных мест, где кружили без малого десять последних лет в батрацкой упряжке — сначала у каптархонского муллы, потом у русских кулаков-садоводов соседней Муянской волости, а там и у сластолюбца Халиламина.
Заколотили дом. Скарб немудреный взвалили на вола — единственное богатство, не отобранное за долги. Отец сходил ненадолго в верхний кишлак, в мечеть — попросить у аллаха заступничества перед новым скитанием. Вышли под скупым солнышком на старую Аувальскую дорогу, обернулись на миг. Сквозь редкие ветки тала просвечивали, громоздясь одна над другой, плоские крыши Каптархоны (не мог, вероятно, не вспомнить в те мгновении Юсуфали свой первый отроческий уход из дома — после женитьбы. Шел ведь и теперь с семьей в Ташкент — больше было покуда: Халиламин обещал со света сжить, коли попадутся)…
В самый теперь раз задуматься о причине странного по тому времени поступка Юсуфали. Не о бегстве из Голубятни речь — это следствие, — а о решительном противодействии намерениям Халиламина, богатейшего в Маргиланском уезде бая.
Почему он так поступил?
Шел в ту пору Назире двенадцатый год — возраст для мусульманки самый что ни на есть свадебный. Породнись он тогда с Халиламином, и дом родной наверняка не надо было бы покидать, и долги бы ему простили, и подбросил бы, надо думать, всесильный зять какую-нибудь малость худородным родственникам.