Шрифт:
Дм. ИВАНОВ, Вл. ТРИФОНОВ
УСМЕШКА МОНЫ ЛИЗЫ
– Только тихо!
– сказал Он.
– Двери заперты? Окна закрыты? Чужих нет?
– Нет, - ответили мы с женой.
Он сел на стул посреди комнаты, прижимая к груди продуктовую сумку, и спросил:
– Вы знаете, кто перед вами?
Человеку, знакомому с детства, глупо отвечать на такой вопрос, и я только кашлянул.
– Гений!
– сказал Он.
– Перед вами гений! "Джоконду" Леонардо да Винчи, конечно, помните?
– сказал Он.
– Мону Лизу? Чему она улыбается столько веков, спрашивается? Сотни томов написано - никто не понял! А я это буду знать точно. О чем, интересно, болтал Рафаэль с дочерью булочника Форнариной, когда она ему позировала для "Сикстинской мадонны"? Понятия никто не имеет. А я узнаю! Рублев, Мемлинг, Брейгель-мужицкий - все они у меня заговорят, как миленькие! У меня тут ключ к любой творческой кухне!..
И Он, как кошку, погладил продуктовую сумку, лежавшую у него на коленях.
– Браво!
– сказала жена, стараясь держаться от него подальше.
– Могу немедленно продемонстрировать, - Он взглянул на нас подозрительно.
– Двери закрыты? Чужих нет? А то налетят сейчас искусствоведы, настряпают диссертаций, а ты ни при чем!
– Он достал из сумки аппарат, непохожий ни на что.
– Хорошо бы мне сейчас что-нибудь действительно древнее. Кисти Чимабуэ или, по крайней мере, Джотто.
Мы оглядели стены своей квартиры.
– Прости, - виновато сказала жена, - у нас только вчера ремонт кончился.
– Ремонт?
– неожиданно оживился Он.
– И стены красили?
– Красили, красили, - успокоил я его.
– Чудесные были маляры. Душевные люди. По рекомендации. Видишь, стены как новые и почти задаром.
Но Он уже наводил дуло своего невероятного прибора на стенку. Аппарат сначала загудел, словно внутри его билась плененная навозная муха, а затем оттуда послышался голос:
– Второй раз крыть не будем. И так сойдет!
Это был голос старшего маляра.
– А если хозяин шум поднимет?
– спросил младший маляр.
– Не поднимет. Он в этом деле ребенок! За те деньги, что он нам отвалил, всю квартиру золотом можно было отделать. Наливай!
Было отчетливо слышно, как маляры сглотнули, крякнули и шумно задышали.
– А заливного судака хозяйка не умеет делать!
– сказал младший.
– Господи!
– воскликнула жена.
– А я-то кошку выдрала! Думала, это она!..
Выключив аппарат, наш приятель скромно улыбнулся:
– Ну, как? А, между прочим, устройство не сложнее патефона. И как эта идея никому в голову не пришла? Ведь краски не высыхают сразу. Невидимо для глаза они уплотняются под действием звуковых колебаний. Так что любая картина - это что-то вроде граммофонной пластинки, на которой застыло все, что звучало, пока краски сохли. Остается только эту пластинку прослушать. Вот для чего мной изобретен этот аппарат. Ваши стенки выполнены, так сказать, техникой "Алла прима", то есть в один прием. С картинами, конечно, сложнее. Там подмалевок, прописи, лессировки. И я не могу ручаться, что Веласкеса мы услышим так же отчетливо, как ваших маляров. Но услышим!
...Это Он объяснял нам, уже стремительно идя по залам музея.
– Вот как раз то, что нам нужно!
Мы стали разглядывать полотно, на котором обнаженный парень делил компанию с какими-то нетрезвыми стариками.
– Бессмертное творение Веласкеса "Бахус"! Написана триста пятьдесят лет назад!
– Он взял аппарат наизготовку.
– Страшно подумать, какой будет переворот! Все отпадет: сомнительные гипотезы, вульгарное толкование шедевров. Ох, не завидую я всяким там искусствоведам и экскурсоводам!..
Аппарат зажужжал. Века, видно, все же сделали свое черное дело, и голос, который наверняка принадлежал самому художнику, донесся едва слышно.
– Устал я...
– сказал художник.
– Устал, высунув язык, бегать по городу в поисках хотя бы одной приличной кисти. Не делают их теперь, что ли?
– Безобразие!
– прошептала моя жена.
– Кистей не могли ему выдать! Что они там - не понимали, что талант без кистей, как без рук?
Я покосился на приятеля.
– Что вы хотите? Семнадцатый век!
– пожал Он плечами.
– Счастье еще, что Рубенс потом дал ему несколько кисточек. А то бы мир так и не увидел ни знаменитого "Распятия", ни "Сдачи Бреды"...
– А краски?
– донесся из глубины веков голос художника.
– Где взять настоящие краски? Я же пишу колесной мазью! А потом скажут, что у какого-нибудь там Теотокопули палитра богаче!
– Просто не хочется верить, - сказал я, - что такие мелочи могли мешать творчеству в те века.
– Сто раз это слышали!- вдруг раздался из аппарата далекий голос женщины.
– Надоело. Лучше помоги мне увязать этот тюк!
– Может быть, повременишь?
– спросил художник.
– Может, все еще как-то склеится?..
Мы вздрогнули. Веласкес, несомненно, беседовал с супругой.
– Нет, с меня хватит!
– сказала жена художника.
– Одиннадцать раз я возвращалась к тебе, надеясь, что что-то переменится.
– Скатерть не забудь, - сказал художник.
– Ты всегда забываешь ее. А мне тут не до пиров.
– Все вы, художники, почему-то вбили себе в голову, что женщины обожают неудачников. Чушь это! Неудачников никто не любит!
– сказала жена художника. Я подругам стесняюсь сказать, за кем я замужем. В твои годы люди уже имеют все, начиная от имени и кончая зимним загородным домом. А ты, кажется, до ста лет останешься подающим надежды. Ни одна женщина столько не продержится!
– Но послушай, - сказал художник, - у меня же физически не было возможности взяться за настоящее дело! Весной я работал на какие-то чертовы туфли, без которых ты не могла ступать по земле. Летом тебе приспичило посмотреть Скандинавию. И на это тоже пришлось зарабатывать. Осенью тебе стал необходим этот золоченый саркофаг из Египта...
– Ты про спальню?
– сказала жена художника.
– Что ж такого, если мне захотелось спать по-человечески? Кстати, спальню ты все равно не осилил. А эта мазня, над которой ты корпишь сейчас! Сколько за нее заплатят? Опять мне зимой без норковой шубы?