Усобники
Шрифт:
– Ну-тка, бит будешь, Аким!
Стремянный погладил коня но холке, отвёл на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:
«Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую…»
А владыка в ответ:
«Почто же ты с удельными князьями враждуешь?»
«Не я, отче, они меня не чтут. Великий князь, да не вместо отца им…»
«Так что же ты о том не думал, когда с великим князем Дмитрием враждовал?..»
Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:
– Время, князь-батюшка, трапезовать.
– Чем потчевать намерилась?
– Да уж постаралась, князь-батюшка. Ушицу стерляжью сготовила да ножку баранью в тесте запекла.
– Ну, тогда веди к столу.
Ещё раз, окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.
Ещё Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы, либо какое посольство, обходились своими конями. И почтовые ямы, не успев возникнуть, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.
На одной из заброшенных ям между Тверью и Переяславлем рядом с переправой через Волгу поселилась ватага Сорвиголова.
Прошлым летом наскочили на неё дружинники и порубили ватажников, всего-то и уцелело — сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин и Бирюк. В покосившейся от времени избе горели в печи дрова и дым по-чёрному вытягивало через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушёл он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал идти на Москву, где известно потайное жильё, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не стирали. В избе студёно, хоть и топилась печь. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой…
– От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.
– Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.
И потёр глаза: дым разъедал. Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
– Эк завёл ты нас куда, — буркнул он.
– Благо, что живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ничё, в Москве отпаримся и насытимся.
– Там нас каждая собака знает, схватят — в порубе сгноят.
– Здесь от голода сдохнем…
Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:
– Деревню сыскал! Неподалёку!
– Велика ль?
– В землянках живут.
– Сколь мужиков? — Глаза у Сорвиголова заблестели.
– Пятерых видел.
– Все, други. Тут зимуем, завтра за добычей тронемся…
Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, что приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да ещё насмехались: у вас-де много, всем достанется…
Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет тронул небо, растолкал сыновей. Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.
– Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.
Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарней…
Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отёр, перекрестился:
– Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить…
Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:
– Зверь дикий докончит.
На русской кровушке земля Русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.
Старый смерд с меньшим сыном подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут — и вот оно, новое поле. Сколько таких полян подготовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека…
Это был удел Захаровых деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишка Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи. Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам…
Тяжёлый топор оставлял глубокие зарубки, и белёсые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.
Несмотря на мороз, Захару было жарко. Он давно скинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.
– Поспешаем, Онуфрий. — Захар отёр пот с лица. — Ещё пару сосен свалим, и домой. А что, сыне, на будущий Покров оженим тебя, пожил бобылём!
Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:
– К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся — ставить начнём. Нам одной мало, мы две срубим…
Но Онуфрий слушал отца вполуха, он о суженой думал. Она ему давно известна, старосты дочь… Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки, да не два, как у брата, а пять-шесть, и мальчишки — его, Онуфрия, подсобники…
Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил веками слеживавшуюся землю.
На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это вспугнуло его, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.
Земляной вал — первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочерёдно они отогревались в деревянной будке.
Хоть и мала Москва, да через неё торговые пути проходят из Новгорода, Киева, Владимира и даже с Белоозера. Русские и заморские торговые гости Москву не минуют. Явятся из германских либо греческих земель и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, княжьи и боярские палаты из брёвен и тёса, даже храмы рубленые.
Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмокают мехи и стучат молоты по наковальне.