Усобники
Шрифт:
Мысль возвратила князя Даниила к разговору с сыном о Можайске. Отчего этим городом, что всего в полусотне вёрст от Москвы, почитай, под боком у Московского княжества, смоленский князь владеет?
Распри с князем Святославом о Можайске Даниила не тревожили. В беседе с Юрием он высказал твёрдое убеждение: смоленский князь воевать с Москвой не осмелится, но как воспримет великий князь весть, что Москва Можайск захватила? Что другие князья о том скажут? Особенно опасался Даниил Александрович распрей с тверским князем…
Не раз задумывался Даниил: умрёт Андрей — кому хан ярлык на великое княжение передаст? Ведь Андрею уже за седьмой десяток перевалило.
Годы, они неумолимы, и бег их стремителен. Давно ли он, Даниил, озорничал с новгородскими дворовыми мальчишками, гонял голубей, а ныне к половине века ему подобралось. Всегда обуреваемый заботами, будто и не жил, в суете время пролетело.
При мысли, что Москва может с Тверью столкнуться за великое княжение, тревога сжала сердце. Тверь сильна богатством и многолюдьем… Но и Москва с Переяславлем ей не уступят. Сейчас у московского и тверского князей один недруг — великий князь. Но, коли смерть приберёт Андрея, кто ведает, как жизнь пойдёт? Не стали бы врагами Тверь с Москвой. Раздоры меж тверским и московским князьями многими бедами обернутся.
– Не приведи Бог такому случиться, — прошептал князь Даниил.
Час был ранний, когда Даниил пересёк кремлёвский двор, поднялся на угловую башню, что смотрела на верхнюю часть Великого посада и на Балчуг. По наплавному мосту ехал в город воз, груженный свежим сеном. Хозяин вёл коня за узду. Близилась осень, и люд запасался кормами для скота. Щёлкая бичом, пастух гнал стадо на выпас. Поднимая пыль, шли коровы и козы. На торговой площади появился первый купец. Глаз у Даниила Александровича ещё острый, видел, как торговый человек возился с хитрыми замками. Лихие люди на Москве не переводятся, хоть и велел князь Даниил усилить караулы, улицы рогатками перегородить.
Зазвонили колокола по Москве. Из-за реки, от Серпуховских ворот, им отозвались звонницы монастыря, который поставил он, князь Даниил. Монастырь богатый, церковь каменная и часовня, кельи монахов и трапезная с хозяйственными постройками обнесены высоким бревенчатым забором.
Когда монастырь возводили, Даниил сказал архиепископу:
«Здесь покоиться моим мощам, когда Господь призовёт меня…»
Даниил не услышал, как на башню поднялся любимый сын Иван. Князь рассмеялся:
– Гляди-ка, лестница и не скрипнула. Лёгок у тебя шаг, сыне. А я ступаю грузно, доски подо мной плачут. Чего не спится?
– От долгого лежания бока болят. Ко всему, на заре голова ясная.
– И то так. Дед твой мало спал, говаривал: «На том свете отосплюсь». Жаль, не довелось вам повидать его. Да что вам, я и то отцовскую руку редко чувствовал. Случалось, положит мне длань на голову, волосы пригладит. «Я, сыне, — скажет, — чад своих люблю, ан заботы государевы меня от вас отрывают…» А уж как Александра Ярославича детвора новгородская любила! Бывало, выйдет из собора, они его окружат, галдят. Александр Ярославич тут же посылает отрока в поварню за пряниками… Да что дети! Люд, завидев князя, шумел: «Невский! Невский!» — Князь вздохнул: — Такого почёта заслужить надобно.
На стенах караул сменился, на торгу народу прибавилось.
– Кремль обновить не грех, — заметил князь Даниил, — да скотница наша скудна, всё выгребают татары, Орда проклятая, ненасытная.
– Настанет час, отец, стены каменные возведём, неприступным Кремль сделаем.
– Дай Бог! На вас, сыновья, уповаю, на тебя, Иван, и на Юрия.
Князь повернулся:
– Эй, сыне, гляди-ка, поварня чадит. Глафира стряпает. Чую я, сызнова каша у неё подгорит. Когда Матрёна варит, зерно упревает, одно от другого отделяется. Ну да ладно, зато Глафирины щи ешь и есть хочется.
Они спустились с башни, направились к хоромам. В Успенской церкви створы дверей открыты, и внутри храма полумрак. На утренней службе в будний день людей мало, а в воскресенье либо на праздники в церкви не протолкнуться…
С задней стороны княжьих хором взметнулась голубиная стая, закружилась над Кремлем. Князь Даниил приостановился, голову задрал:
– Эка, кренделя выписывает. Ну-тка, Ваня, свистни.
Княжич Иван Даниилович пальцы в рот заложил, засвистел оглушительно. От голубятни откликнулись свистом.
– Охромей голубей пугает, — сказал Иван.
В палатах князь Даниил уединился от утренней трапезы. Неожиданно сердце забилось с перерывом, перехватило дыхание. Успел сесть. Откинулся к стене, долго ждал, пока отпустит. Лишь потом, отерев со лба пот, отправился завтракать.
Князь Даниил не забыл, как в детстве мать наставляла его: «Всё в руце Божьей…»
И он знал — вся жизнь человека в руке Божьей, от первого дыхания до последнего. Что свершилось и что свершится — всё Господом уготовано. Не потому ли конец своего жизненного пути Даниил ожидал спокойно? Дольше, чем предусмотрено Всевышним, человек не живёт, была бы смерть лёгкой.
Не оттого ли при каждом приступе Даниил мысленно просил Бога простить грехи, какие лежат на нём, князе Московском? Он знал, у него их много и он за всё понесёт ответ.
Епископ Московский и старый духовник Даниила Илиан, часто навещавший князя, ведал о его болезни, близоруко щурясь, утешал:
– Терпи, сыне.
– Аль я возмущаюсь? — отвечал Даниил. — Хворь как должное приемлю. Не телесной боли страшусь — душевной.
– Молитва очищает душу, молись, сыне…
Болезнь прихватывала всё чаще и чаще. Теперь не только ночью, но и по утрам напоминала о себе. А когда отпускала, Даниил Александрович благодарил Бога, что продлил ему жизнь…
В последние дни состарился и осунулся ближний Даниилов боярин Стодол. И тому была причиной болезнь князя. Разве мог забыть боярин, как наказывал ему Невский: «Ты Даниилу в отцы дан, так будь ему наставником, от дурных поступков оберегай, на какие молодость по неразумению способна».
Исполнил ли он, Стодол, наказ Александра Ярославича? И боярин честно отвечал: нет. Почему не уберёг он Даниила от соблазна поднять руку на старшего брата Дмитрия? Аль не ведомо было ему, Стодолу, коварство городецкого князя? Ужели не мог открыть на то очи Данииловы?..