Усобники
Шрифт:
– Люблю спожинки, — говорил Стодол, — в такую пору люду горе не горе.
И Олекса с ним согласен. В праздники человек забывается, он не хочет вспоминать огорчения. Но радости и страдания идут бок о бок, наступают будни, суетные, беспокойные, со своими заботами, печалями. Добытое в страду смерд делит на части: на семена, на прокорм скоту, себе на пропитание и отдельно ханскому баскаку и князю в полюдье. Добро, коль урожай радует, а ежели суховеи дуют да солнцепёк или дожди хлеба зальют — тогда зимой голод и мор. А такое нередко. Бывало, забредут Олекса с гусляром в деревню, а в ней изб-то всего две-три и ни одного живого человека — кто умер, а иные лучшей доли искать подались…
Торопит Стодол, днём едут с короткими привалами, спешат доставить учёного доктора к князю Даниилу…
Нежданно нагрянул в Москву князь Фёдор, племянник смоленского князя Святослава Глебовича. Дядя посадил его в Можайске, и Фёдор княжил из-под дядиной руки.
Тихий, покорный Фёдор, прозванный блаженным, всегда поступал, как ему смоленский князь велел, о выделении Можайска в самостоятельный удел даже не помышлял.
День клонился к вечеру, можайцу истопили баню. Молодая дебелая холопка вдоволь похлестала его душистым веником, и он, разомлевший, счастливый, лежал на полке, постанывая от удовольствия. А молодка ещё пару поддала, плеснув на раскалённые камни густого кваса.
Фёдору приятно, будто он дома, в Можайске. На время позабыл, что в гостях у московского князя. Тем часом холопка мыла ему спину, растирала травяным настоем. У девки руки крепкие, — кажется, будто мясо от костей отрывает, но без боли. Князя даже в сон потянуло: кабы не вспомнил, что в Москве, так бы и всхрапнул…
Трапезовали при свечах. Стол обильный, постарались стряпухи: видать, знали, можаец пироги любит.
После мяса и рыбы всякие выставили — кислые и сдобные, защипанные и открытые, тут и кулебяки, и пироги с грибами, с кашей и с капустой, с потрохами и ягодой.
Ел можайский князь, киселями запивал, и лик у него раскраснелся, а Даниил Александрович ему вина, мёда хмельного подливал, речи сладкие вёл. У дяди Святослава Глебовича Фёдору никогда такого приёма не оказывали.
За столом и сыновья московского князя все отцу поддакивали. Вспомнил Фёдор, зачем во Владимир путь держал, поплакался: у его жены Аглаи все девки рождаются, а ему бы мальца. Вот и надумал он поклониться митрополиту, пусть владыка помолится, чтоб Бог послал ему, Фёдору, сына…
Речь как бы невзначай на князя Смоленского перекинулась, и Даниил Александрович спросил:
– Тебя, Фёдор, Святослав всё в чёрном теле держит? Отчего? Эвон, у меня даже отроки в дружине за такой срок в бояре выбиваются, а ты у смоленского князя всё на побегушках.
Обидно сказывает Даниил, но истину. Фёдору себя жаль, даже слезу выдавил. Нет ему воли, подмял дядя, а ежели что-то поперёк вымолвить, прогнать с княжества грозится, сапогами топает.
Даниил молвил участливо:
– Кабы ты, Фёдор, от Москвы княжил, разве услышал бы слово дерзкое? А случись смерть твоя, Аглае и дочерям Москва обиду не причинит, кормление сытое даст. Коли же сына заимеешь, то и княжить ему в Можайске.
– Так Можайск — вотчина князей Смоленских, разве Святослав Глебович позволит к Москве повернуть? — поднял брови Фёдор.
– А тебе к чему совет с ним держать, ты к Москве льни, она твоя защита. Святославу от Литвы бы увернуться, вон как она оружием бряцает.
– Правда в словах твоих, князь Даниил Александрович.
– С Москвой тебе быть, князь Фёдор, с Москвой дорога прямая. Ежели я жив буду, за сына держать тебя стану, умру — вот тебе братья.
И Даниил Александрович повёл рукой, указав на Юрия и Ивана. Те заулыбались, а князь Фёдор расчувствовался, глаза отёр:
– Ты, князь Даниил Александрович, верно сказал: литовцы к князю Святославу в душу залезают, намедни с подарками приезжали, манили под власть князя Литовского.
– Ну?
Склоняется князь Святослав. Слышал, говорил он: «Чем перед татарином спину ломить, лучше литвину поклониться».
– А что ты, князь?
Фёдор вздохнул:
– Я под дядей Святославом Глебовичем хожу, в себе не волен, — как он хочет, так тому и быть.
– Нет, князь Фёдор, ежели примет он покровительство литовского князя, тебя с княжества Можайского сгонит. В самый раз тебе руку Москвы принять, навеки сидеть князем Можайским. Не решится Святослав по миру пустить тебя.
– Опасаюсь, ну-ка он с дружиной придёт.
– Думай, Фёдор, коль не желаешь, чтоб Аглая с девками твоими на паперти стояли. А буде сын у тебя, то и его на нищету обречёшь.
Фёдор моргал растерянно, носом шмыгал.
– Не обманешь, князь Даниил Александрович, вступишься ли, когда я под рукой Москвы буду?
Даниил Александрович перекрестился широко:
– Видит Бог и братья твои названые Юрий и Иван, крест на том поцелую.
Повеселел Фёдор:
– За ласку твою, князь Даниил Александрович, благодарствую. Коли так, то готов и ряду с вами заключить: не от Смоленска, от Москвы княжить.
Наутро разъехались довольные. Князь Фёдор заверил: он-де московского князя за отца чтит, а Даниил Александрович обещая быть ему защитой, когда Можайск от Смоленского княжества к Москве отойдёт.
Болезнь давала о себе знать всё чаще. Даниил считал её Божьей карой и спрашивал, в чём его вина, за что Господь наказывает?
Ответа не находил…
В последнее время князь задумывался над словами «грех», «зло». В Ветхом Завете читал: «Горе тем, которые зло называют добром и добро злом, тьму почитают светом и свет тьмою, горькое почитают сладким и сладкое горьким!»
Будто такое за ним не водилось. В деяниях? В деяниях — да. Но и тогда Даниил находил им оправдание: не для себя творил, о княжестве радел, мечтал Москву над всеми городами видеть. Настанет время, случится такое, и тогда кто его, Даниила, осудит, бросит в него камень?
И оправдание, легко найденное им, успокаивало душу. Нередко свои действия он соразмерял с поведением брата. Нет, он, Даниил, в усобице не водил ордынцев на Русь и не повинен в кровопролитии, как Андрей, его не упрекнут в том, что учинили татары над соотечественниками. А внутренний голос шептал: «Всяк за свои вины ответ понесёт».