Усобники
Шрифт:
Сын Олексы Филипп, по прозвищу Филька Лупоглазый, объявился в Новгороде неожиданно. Исхудавший, обносившийся, ровно кот мартовский, вернулся в Новгород с ватагой таких же, как он, бродяг ушкуйников. Рассказывали они, что по дороге напали на них, троих убили, от остальных отбились. Однако всю добычу отняли. Обрадовался тысяцкий сыну. Неделю из хором не выходил Филька, на лавке отлёживался, отъедался. Олекса доволен: впрок пошла Филиппу жизнь ушкуйника. Но радость была преждевременной. На вторую неделю ушёл Филька к своей разлюбезной вдовушке, да и пропадал там сутками.
Однажды тысяцкий встретил Лукерью, заступил ей дорогу:
– Ты что да, девка, озоруешь, парню голову забиваешь?
Лукерья расхохоталась в лицо тысяцкому:
– А ты, старый пёс, отрежь своему сыну блуд. Может, тогда я с тобой согрешу.
И удалилась, покачивая бёдрами. А Олекса в гневе Фильку корил, пригрозил:
– Ах ты, бесстыжий, ужо велю всыпать тебе, дабы неповадно было!
Филипп голову вздёрнул:
– Не стращай. По весне сколочу ватагу и подамся с ушкуйниками на Копорье…
На Рождество, только лёд на Волхове прорубили и купель освятили, Филька, едва дождавшись, когда священник воду освятит, скинул с себя одежду и в чём мать родила в прорубь кинулся. А из волховской воды выбрался — и к Лукерье…
Ударил Олекса челом Дмитрию, взмолился слёзно:
– Прости, княже, в позоре живу, Филипп мой совсем от рук отбился, сладу с ним нет! Уж и вразумлял я его, и поучал, да всё попусту. Видать, сладка та вдовица Лукерья.
– Ты, боярин Олекса, человек именитый, ужели на Лушку управы не найдёшь?
– Я, княже, повёл с ней речь, да она на меня грудью попёрла.
Дмитрий весело рассмеялся:
– А что, боярин, может, тебе и согрешить с ней не грех?
Олекса сплюнул:
– Не по зубам мне, княже. А она мне сказывает: «Я баба молодая, мне мужик потребен, и я твоего Фильку с кашей съем».
Расхохотался Дмитрий:
– Я, боярин Олекса, чем могу помочь тебе? Да и душой бабьей не волен я распоряжаться.
Тысяцкий потеребил бороду, хмыкнул:
– Оно-то так, княже, однако помочь моей беде в твоей силе.
Дмитрий брови поднял:
– Как, боярин?
Телом Лукерьи ты не вправе распоряжаться, а вот Филипп… Увези-ка ты его из Новгорода, от греха подале. Возьми его в свою дружину младшую. Дюже кровь у него играет.
Призадумался Дмитрий: «Есть правда в словах Олексы. Да ко всему Филипп бывал в Копорье».
– Пойдёт ли сын твой в гридни, в младшую дружину?
Олекса обрадовался:
– В согласии он. Да и впрок ему.
– Ну, Олекса, быть по-твоему. Возьму.
Тысяцкий хотел уже уходить, как Дмитрий заметил:
– Ох, боярин Олекса, лютым недругом ты будешь у Лукерьи.
– То, княже, бабье дело…
И оказался Филька на службе у великого князя Дмитрия.
После Рождества установилась сухая и ясная погода. Мороз держал, и по утрам лес наряжался в серебристые одеяния. Чуткое эхо откликалось звонко, будто затевая разговор, и новгородцы утверждали: леший беседу ведёт.
Выступили на рассвете, едва небо поблекло. Через городские ворота, именуемые Переяславскими, что на запад глядят, дорогой на Ладогу потянулся поезд в полсотни саней. На первых розвальнях гридни, к саням подсёдланные кони приторочены. Часть обоза загружена кожаными мешками с крупой, коробами с мороженым мясом и салом вепря, овсом для лошадей.
Гасли, перемигиваясь, звёзды, алел восток. Великий князь с воеводой ехали в крытой санной кибитке, переговаривались.
– Заночуем в Тесове, — сказал воевода. — От Тесова дорога лесом пойдёт, а дальше места болотистые.
– Проследи, воевода, чтоб гридни коней берегли: по утрам мороз злеет.
На восьмой версте от Новгорода свернули с ладожской дороги на Копорье, в страну моря Варяжского. Зажатая между вековыми лесами, ледяная дорога на проглянувшем скупом солнце отливала голубизной.
– Из Ладоги Довмонт весть подал: вскорости на Копорье подастся, — заметил Дмитрий.
– Недоимки собирать начнём с дальних деревень, какие за лесами прячутся. В леса ордынцы остерегаются заходить.
– На то и расчёт.
В Тесове было несколько изб, обнесённых бревенчатым тыном. Здесь и остановились на ночёвку. Дмитрию отвели избу-пятистенку, постелили на лавке. Лежал, глаза в потолок уставил. Тело от дороги просило покоя, а в голове одни думы: ордынские счётчики выход снимают исправно, и, чтобы собрать недоимки, на кои новгородцы расчёт держат, надобно немало лесов объездить, Ростислав правду говорил. Но пушнины он, Дмитрий, наберёт…
На рассвете князь выбрался из избы, постоял, закутавшись в подбитый мехом плащ. Под навесом кони пофыркивали, крупы войлочными попонами укрыты. В копёнках сена гридни согревались. На большой полянке ярко горел костёр. Сухостойное дерево полыхало огнём. Жар был щедрым, и вокруг теснились гридни. С ними был и воевода.
Ростислав заметил Дмитрию:
– Отогревайся, великий князь, путь впереди неблизкий. Что до меня, так мне сподручней на коне, чем в санях.
Дмитрий посмотрел на небо:
– Пора выступать. Гридни передохнули, и кони выстоялись, не то к утру мороз заберёт…
На седьмые сутки пути пахнуло с моря Варяжского, задул сиверко. Однако свисти не свисти, а Копорье, избы посада вот они, рядом.
Гридни обрадовались, соскакивали с саней, бежали, проваливаясь в снегу. А впереди всех Филька: места ему знакомые.
Увидели со сторожевой башни княжий поезд, ворота отворили, закричали:
– Айда в избы, отогревайтесь!
А в Копорье шум, гомон. Гридни друг друга перекричать норовят: