Успеть. Поэма о живых душах
Шрифт:
Полина была без маски. Она что-то сказала, Галатин придвинулся, подставил ухо.
— Поможете мне?
— Конечно, а что сделать?
— Поднять и увести. А то он сейчас прямо тут растечется.
Полина подошла к стене и выдернула какой-то кабель. Экран погас, звуки оборвались, стало тихо до звона в ушах. Полина дотронулась до плеча отца, он схватил ее руку, поцеловал, припал лицом, заплакал.
— Пойдем, — сказала Полина.
— Поля… Умираю…
— И умрешь, если пить будешь. Давай поспим.
— Давай. Стоп. Я глупость сказал. Я тут. Спасибо.
Буренцов повернулся в кресле боком,
— Нет, пап. Пойдем домой, там нормально ляжешь. Я прошу.
Полина посмотрела на Галатина. Тот подошел, вдвоем они подняли Буренцова и повели его. Он шатался, но шел сам, надо было только придерживать и направлять. Буренцов сопел, хлюпал, что-то мычал, пытался что-то сказать. Спустили его в лифте, вывели из дома, очень осторожно, по шажку, свели с лестницы. Внизу Буренцов вдруг раскинул руки и запел во весь голос:
Почему в семнадцать лет Мне сегодня не до сна, Почему в семнадцать лет На-на на-на на-на-на! Плачет, гитара, ну что же пусть, Если напала на парня грусть, Но виновата она одна, Только она одна!— Пап, не надо! — уговаривала Полина, глядя на окна соседних домов. — Пойдем!
— Уже иду! — заверил Буренцов.
И впрямь пошел, причем довольно быстро и ровно, но опять с песней:
Марш-марш правой! Марш-марш правой! Я не видел толпу страшней, Чем толпа цвета хаки!Дома Полина увела отца, а Галатин остался в гостиной. Здесь было проще и уютней, чем во дворце, хотя тоже с демонстрацией богатства: паркет, дубовые панели, кожаные кресла, но позолота только на люстрах. Горел камин, возле которого небольшой поленницей грудились дрова. Все члены семьи любили живой огонь и часто, насколько знает Галатин, собирались возле него. Ирину, жену Буренцова, Галатин видел всего несколько раз, она, в отличие от мужа, не интересовалась музыкальными упражнениями дочери, если заглядывала, то равнодушно здоровалась с Галатиным и тут же уходила, высокая, стройная, с осанкой двадцатилетней модели, а Полина смотрела на нее, уходящую, не поднимая от гитары головы, держа руки на грифе и струнах и готовая тут же продолжить, как только мать скроется. Галатину казалось, что между дочерью и матерью нет особой теплоты, хотя никаких оснований у него для этого не было, только смутные предположения.
Полина вернулась.
— Спит, — сказала она. — А вы почему раньше? Он дом позвал показать?
— Да. И я вечером не смогу, уезжаю. Если хочешь, сейчас позанимаемся.
— Настроения нет.
— Понимаю.
— Кофе хотите или чаю?
— Кофе можно.
Кофе в этом доме всегда был очень хороший, сваренный в машинке, заправляемой специальными капсулами, Галатин видел такие в чайно-кофейных магазинах и всегда поражался, насколько дорого они стоят.
Когда пили кофе, Галатин почувствовал, что Полине хочется поговорить,
И он спросил:
— Отец все-таки ковидом болеет или что?
— Неизвестно, не хочет проверяться, не идет к врачам. Уже какой день с температурой, ничем не лечится, только пьет. Мне страшно.
— А мама как относится?
— А мама ушла от нас.
Галатину показалось, что он обжегся кофе, хотя черная жидкость в чашке была умеренно-горячей. Все, что сегодня случается, наводит его на мысли о беде Антона и Алисы. Именно так он это видит, несчастьем Алисы и Антона, будто Настя только внешняя причина, некое зло — почти абстрактное. А ведь она тоже живой человек, и это надо в себе утвердить, иначе ничего не получится, внесешь только больше раздора и вражды.
— Как это ушла? — спросил Галатин.
— Поехала к бабушке с Матвеем, оттуда позвонила отцу, сказала, что не вернется. Что Матвея не отдаст и меня заберет. Если я захочу.
— Ты хочешь?
— Не знаю. Мне полтора года до восемнадцати дожить, а потом уеду.
— Куда?
— Есть варианты. Я только вчера про это узнала. Отец пил и молчал. Со мной мама не говорила. Я его спросила, он ругаться начал. Никогда при мне не ругался. Позвони, говорит, ей, она сама все скажет. Я позвонила, она рассказала… Но приехать не предложила. Подумай, говорит, взвесь. Я чувствую, она не против, если я тут останусь.
— Жутковато получается, — сказал Галатин. — Строит человек для жен дворцы, а жены сбегают. Прости.
— Да нет, все так. Я бы тоже сбежала.
— Почему? Папа твой неплохой человек, мне кажется.
— Он идиот, он больной на голову. Разве здоровый построит себе такой дворец? С таким дизайном? Дикое убожество, я там ни за что жить не буду. Это ведь о человеке говорит что-то, если ему это нравится? Мне говорит, что он тупой и психованный.
— Не надо так, Поля.
— А как еще? Я ему говорила, мама говорила, он никого не слушает, только ржет, как конь.
— Поля!
— Мой отец, что хочу, то и говорю! Он летом тут совещание устроил через зум, через телевизор, — Полина кивнула в сторону гостиной, где тоже, как и во дворце, была панель телевизора, поменьше и без рамки. — А я играла в наушниках и будто его не слышала, но звук отключила, слышала и видела, как он… Там человек двадцать было его подчиненных, и он так с ними говорил…
— Грубо?
— Хуже. Презирал их всех. Говорит и презирает, будто он, я не знаю, царь и бог какой-то. Будто они не люди, а дерьмо полное. И всегда он со всеми так. Думаете, приятно знать, что твой отец всех за тараканов держит?
— Но не тебя же, не маму, не Матвея, ведь нет?
— Нет, потому что мы его собственность, а он свою собственность любит. Вот и все.
— Не знал…
— А вам и не надо. Жалко мне его, никто его не любит, и он никого не любит.
— Вас же любит. Пусть как собственность.
— Вот мне упала такая любовь. Еще кофе?
— Нет, спасибо. Мне пора.
Только сейчас Галатин вспомнил, что Буренцов обещал дать взаймы. Обманул ли, хотел ли в самом деле дать, но забыл, теперь уже не узнаешь. Дожидаться его пробуждения нет времени, да и получится неловко: человек очнется в тяжком похмелье, а тут ты со своей просьбой.