Успеть. Поэма о живых душах
Шрифт:
— Никого не будет в доме, — вдруг пропел он в столовой. — Темнота и прошлое. Не вернешь, и не надо. Но натюрель, все натюрель, гарантия. Язвы нет? У меня тоже. Но впечатляет. Ракета земля-земля, и пустота. Абсолютно. Здравствуй, Маша, я Дубровский.
— СВЧ убивает человека, — довольно логично объяснял он в кухне. — Но все, что убивает, делает нас сильнее, — пытался держать он нить, и тут же потерял ее: — Найн фюр зайн. Андестен? Вот и я не андестен. Малый бизнес и кооперативы. А где коммунизм? Мы писали, мы писали, наши пальчики писали. Перспектива? Никакой? Но существенно!
— Греческая смоковница, — захихикал
— Книги — источник знаний, — вновь вынырнул он из бреда в кабинете, все стены которого были в шкафах с книгами, преимущественно толстыми, с золотым тиснением на корешках — какие-то энциклопедии и собрания сочинений. Но тут же опять нырнул в бред: — Не торгуй на площади, торгуй наедине. Или вообще не торгуй. Балансы! И заметьте, они отрицают! У них синий иней лег на провода. Контактов никаких. А вы как хотели? И я так не хотел. Но вынужден.
— У природы нет плохой погоды, — процитировал Буренцов в оранжерее, и тут же себе возразил: — Неправда! Все есть! И с этим надо считаться! Но почему я? Облако в Аляске, я здесь, почему? Или, например, вулканы. Никто ничего не может объяснить. Никто! С первого по тринадцатое! Никто никогда не узнает. Печать и подпись. До свидания. Я не вам.
В цокольном этаже, в технических помещениях, Буренцовым овладела тревога и печаль:
— Все равно не хватит! Если подумать, то крыть нечем. В деревне не надо строить метро. Охрана, двери, семь футов под килем, а толку? Рыболовецкие сейнеры ржавеют на рейде, — вдруг поделился он информацией с таким видом, будто сообщал важный секрет. — И какой Штирлиц это сделал? Никто не знает. Это общая закономерность, никто ничего не знает. Желтая раса завоюет мир. Но восемь миллиардов кубометров древесины, кто-то может это представить? Лишь только подснежник распустится в срок. Белорусы все делают правильно. На Баррикадной в Москве у меня офис, не знали? И не надо. Как говорится, крутят об ось медведи. Вы ведь не курите, Василий Русланович?
И тут произошел окончательный сбой. Буренцов посмотрел на Галатина ясным сумасшедшим взором, взял его руками за плечи и спросил с надрывом:
— Теперь вы поняли?
— Да, — наугад ответил Галатин.
— А чего же молчали? Чего ты молчал, если друг? Кто мне еще скажет? Василий, мы же сто лет друг друга знаем! Почему?
— Я не знаю…
— А кто знает? Кто? Ладно! — угрожающе вскрикнул Буренцов. — Раз так — посмотрим!
И он бросился к лифту. Галатин не успел войти за ним, дверки закрылись.
Как бы чего не было, подумал Галатин и пошел наверх по лестницам. Шел торопливо, возникло предчувствие чего-то нехорошего. Звуки разбивающего стекла это подтвердили. Галатин вбежал в комнату-казино, увидел: Буренцов хватает шахматные фигуры и громит изображения знаменитых игорных домов. Бунт, подумал Галатин. Сам, дескать, построил, сам и разрушу. Бешенство разочарования. Но, между прочим, хоть и бешенство, а громит Буренцов то, что подешевле — эти картинки стоят, по сравнению со всем прочим, копейки — стекло, бумажный постер и рамка, вот и весь убыток. И попадает, надо заметить, Буренцов, довольно точно, чтобы не попортить стены, которые дороже развешанных на них картинок.
И все-таки это
«Прекрати!» — кричала Оля.
«Котик или эта дрянь?»
«Котик!»
«Отлично!»
Тарелка или ваза тут же выбрасывались в окно, хватался следующий предмет, вопрос повторялся.
«Веня, послушай…» — начал было Галатин, но тут Душев метнулся к торшеру, схватил его, вернулся к окну, завопил:
«Торшер или котик?»
«Вень, там люди ходят, — сказал Галатин. — Убьешь кого-нибудь».
Веня будто ждал этих слов.
«Вот, — поучительно сказал он жене. — Вот что значит умный человек. Сразу понял. Не в котике дело и не в твоей долбанной посуде, бабушкино наследство, видите ли, а в людях!»
После этого он осторожно опустил кота на пол, пошел к дивану, сел на него и жалобно сказал Галатину:
«Худо мне, Вась. Надо остановиться, а не могу».
«Давно пора бригаду вызвать!» — закричала Оля.
«Уйди!» — приказал ей Веня.
Галатин взглядом показал Оле: в самом деле, лучше уйти.
Оля ушла, Веня встал, закрыл за нею дверь, повернулся к Галатину:
«Ты прав, пора. Давай бригаду».
Имелась в виду бригада по выводу из запоя, обычно врач и медсестра, таких бригад в девяностые, а это было именно тогда, появилось много, работали частным порядком, но работали честно и действенно.
Галатину было, он помнит, страшновато, но и немного смешно смотреть на Веню. Сейчас было то же самое: и страшновато, и смешно. Он решил позвонить Полине, вышел в коридор и, слушая, как бушует Буренцов, сказал ей:
— Полина, привет, это Василий Русланович. Мама дома? Тут с папой твоим что-то нехорошо.
— Вы там? В мавзолее?
— Хорошее название. Да, здесь. Он мне показывал, а потом… Выпил много.
— Сейчас приду.
Меж тем звуки погрома прекратились. Послышались какие-то другие — из игровой комнаты. Галатин пошел туда и обнаружил Буренцова за автосимулятором. Он на своей машине гнался по какой-то трассе, ударялся об автомобили соперников, врезался в деревья, дома, ограждения, вскрикивал, ругался, выезжал опять на трассу, мчался, догонял и обгонял соперников, на экране появлялись надписи «6th place», «5th place», «4th place», Буренцов торжествовал, двигатель его машины ревел, к тому же все это сопровождалось оглушительной музыкой.
Галатин не услышал, а почувствовал, что сзади кто-то появился. Он обернулся: Полина. Светловолосая и светлоокая красавица, всегда тихая, спокойная и немного печальная. Глядя на нее, Галатин иногда думал: неужели кто-то мужского пола посмеет когда-нибудь прикоснуться к такому существу, обнять его и поцеловать, не говоря уже о прочем? Ему это казалось абсолютно не представимым. Он был немного влюблен в Полину, но влюблен отстраненно и ласково, грея себя в душе грустной и успокоительной улыбкой невозможности.